Избранное

Махфуз Нагиб

— Мама с самого начала настаивала на том, чтобы я осталась с ней. Отец легко согласился на это, поскольку оформлял свой второй брак, и они договорились об алиментах. Потом мама уехала со мной в дом моего дедушки в Каире, а после его смерти мы живем с ней одни.

Он слушал ее историю с подспудным чувством недоверия, которое, впрочем, он испытывал ко всем женщинам и особенно матерям. Но ведь, с другой стороны, у него нет никаких оснований не доверять Ильхам, которая никогда и не слышала о сутенерах, шантажистах, проходимцах. Мог бы ты рассказать свою жизнь в таких же деталях? На душе стало мрачно, словно тучей заволокло небо.

— Однажды мой дядя заявил, что я все–таки должна

познакомиться с отцом. Мама возражала, говоря, что он недостоин этого и никогда сам не стремился повидать свою дочь. Так я и выросла, словно у меня нет отца. А дядя твердил, что, когда я повзрослею, без отца мне не обойтись.

— Свобода, достоинство и покой, — сказал он почти машинально.

Она пренебрежительно пожала плечами.

— Мама все–таки настояла на своем. Боялась, что отец задумает вернуть меня к себе. А я безоговорочно была на стороне матери. Мы сошлись на том, что работа важнее отца, и я осталась.

Да что ты говоришь, красавица! Разве работа может заменить свободу, достоинство и покой!

— Я была очень прилежной и закончила школу, победив по конкурсу, объявленному в газете. А потом поступила в коммерческий институт.

— А что отец? Ты хоть иногда о нем думаешь?

— Теперь его словно и не существует. Он сам такой выбор сделал.

— Потому что ты в нем не нуждаешься?

— Вовсе не поэтому. Я и в маме не нуждаюсь, но я люблю ее и не представляю себе жизни без нее.

Она не на краю пропасти, вроде тебя. Не жаждет свободы, достоинства и покоя. Ей не угрожает грязное прошлое, которое может обрушиться на тебя в любую минуту. Ее будущее предопределено.

— Я довольна своей работой и жизнью, хотя у меня и нет твоего богатства.

Сделала ему больно, сама того не сознавая. Но любовь к ней заглушила все другие чувства. Если бы не страх, признался бы ей во всем. Когда Ильхам ушла, им овладело тревожное чувство одиночества. В то же время возник соблазн испытать на ней свою животную натуру. Этот соблазн подсказан разумом, а не чувствами. Воображая себе такое, он представлял ее охваченную ужасом от подобного внезапного нападения, а вслед за тем видел себя брошенным и разбитым. Не только разум подсказывал ему такие картины, но укоренившееся в нем отношение к женщинам, его непоколебимое желание насмехаться над всем тем, что называют добропорядочностью.

Подобно тому, как грязь жизни прочно прилипла к нему, он, со своей стороны, агрессивно старался замарать добродетели, делая из своего прошлого некие основы, а не порочное исключение. Потому Ильхам, став светочем в его жизни, пробудила его страхи, его комплексы, сотрясла фундамент того мира, который он создал для себя. Она доверяла ему. А он по–настоящему забывает о своих страданиях только в пламени Керимы, пылающем во мраке ночи.

Он шагал по улицам, с удовольствием вдыхая прохладный ноябрьский воздух, и лишь к вечеру появился в гостинице «Каир». Дядюшка Халиль в высокой турецкой феске клевал носом в дремоте. Мухаммед Сави неподвижно сидел в плетеном кресле, положив руки на подлокотники. Сабир проторчал час в салоне, потом подошел к телефону и набрал номер Ильхам.

— Давай завтра встретимся в «Витр Куан».

— С удовольствием. Надеюсь, все в порядке?

— Да, конечно. Просто я не хочу упускать ни одной возможности повидаться с тобой.

7

Истинное утешение приходит к нему во мраке ночи, когда колеблющееся дыхание выводит мелодию лесных зарослей. Когда полное забытье царит над землей и в небесах. Плотный обед и расслабление, а не пьянящее волнение и муки одиночества, которые сопутствуют общению с Ильхам.

Ни одной ночи не было пропущено с тех пор, как осторожный стук в дверь пробудил его от пьяного забытья. Ее власть над ним была неумолима, как само время. Пользуясь прошлым опытом, он пытался играть роль хозяина положения, но наступали мгновения, которые его предавали. Нет, ни одна женщина до этого не сумела так подчинить его себе, приковать такими прочными цепями. Она не давала ему ни единого объяснения, и он знал о ней лишь то, что ему казалось правдой. Ночь растворялась в объятиях, и она шептала:

— Нет для меня жизни без тебя.

Это было вроде воспоминаний о ночном клубе «Каннар», где море пело нескончаемую песню о тех ночах, которые были победами во всем. Он нежно и покровительственно потрепал ее по щеке, а сам в душе боролся с силами, которые тянули его в пучину рабства. Она — все. Любовь, надежды, которые побудили его бежать за утраченным отцом. А на следующую ночь он замечал в ней рассеянную сдержанность, почти покорность. Ни единого замечания, проявлений власти, упрямства. В таких случаях он страдал бессонницей, терзаясь сомнениями до самого рассвета. Когда становилось совсем тошно, он мысленно взывал к Ильхам, к ее непорочной душе. Говорил себе: если хочешь сделать меня своим пленником, да воцарится в мире покой. Ты — ад, если захватишь власть. А о трагедии деспотизма ты можешь рассказать десятки историй. Но и без нее жизнь пресна, рыхла, как песок. Без нее — безумие и кровопролитие. А как она была проста на рыбацком берегу, хотя и не без некоторых шероховатостей, как у скрытого, еще не созревшего таланта. И вот в своих воспоминаниях об Анфуши ты снова и без всякого оправдания преследуешь ее. Истина исчезла, как волна в море. Она дает не только любовь, но и забытье от бесплодных поисков отца, от отчаяния. Он бежал и от тревоги, которую будила в его душе Ильхам. И все же Керима была ему дороже, чем Ильхам и даже отец.

Он сказал, заметив с беспокойством перемену в ней:

— Сегодня ты не такая, как обычно.

— Ты находишь, что я иногда меняюсь?

Хитрит или действительно растерялась? Забыла мелодию признания в буре безумства? Однажды и мать предстала перед тобой в неожиданном обличье. Когда один дружок возжаждал посетить ее в доме на улице Святого Даниила, она вышвырнула его за дверь прямо–таки зверски. Оставшись одна, ругалась, сыпала проклятьями, а потом закрыла глаза устало, повалилась без сил и залилась слезами.

Сабир повернулся к Кериме и сказал внешне безразлично:

— А я решил, что ты заболела.

Она ответила, как ему показалось, с вызовом:

— Я в прекрасной форме.

— Рад слышать это.

Она игриво потрепала его по щеке и тихо сказала:

— Разве не видишь, что ты для меня дороже самой жизни?

Ты имеешь дело не со словами. Ты попал в ситуацию, которая чревата неприятностями. И за это придется расплачиваться. Он сказал лукаво:

— И ты для меня тоже. И даже больше. Чем ближе отъезд, тем печальнее у меня на сердце.

— Почему ты заговорил об отъезде?

— Какой смысл молчать? Молчание его не отсрочит.

— А мы его будем оттягивать сколько можно. Много тут не придумаешь, но алчность — это единственное, что сохраняет свою силу над мужем.

— А кроме того, он — не решение проблемы.

— Но все же это своего рода инъекция в экстренном случае.

— Значит, мужа эта сторона дела волнует?

— Еще как! Ему не столько важны деньги, сколько как я их трачу.

— Ревнивый?

— Невероятно. Но между нами соглашение, которое я должна соблюдать, иначе все будет потеряно. А чем ты занимаешься? У тебя нет иного дела, кроме ожидания телефонного звонка?