Избранное
Шрифт:
— Честный человек. Благородный француз.
Там, на Западе, это большой комплимент. Телефон. Знакомый глуховато-певучий голос.
— За этот квартал мы с вами встречаемся в третьем городе. И, видимо, вам придется даже в Москве быть моим гостем. У меня грипп, врач не выпускает из комнаты.
И в номере московской гостиницы, опять в ворохах газет и бумаг, опять новый, какой-то по-третьему иной Барбюс. Он приподнят, в отличном настроении, весел, шутлив. Как-то разошлись складки на лбу. Не так чувствуются морщины у рта. И в глазах — улыбка, задор, почти юность.
Московская
— Вы знаете, я немножко педант и пробовал использовать свой грипп для приведения в порядок разной корреспонденции. Но ничего не выходит. Москва захлестывает меня своими впечатлениями даже здесь, в комнате. За полгода — какие перемены! Какие успехи, целые новые отрасли, целые пласты, которые надо узнавать без конца!
Он не усидел дома, начал ускользать на улицу. Встретив на одном собрании, плутовски подмигнул:
— Давайте потихоньку выйдем, прокатимся в метро — я еще ни разу там не был; потом вернемся сюда же, никто даже не заметит.
В метро он пришел в состояние почти детского восторга. Медленно бродил по лестницам и галереям, вздыхал и восхищался.
— Это гораздо лучше того, что мне рассказывали! Это просто замечательно! Даже неловко вспомнить о парижском метро. Взять хотя бы станцию Сен-Мишель, ведь там просто грязная шахта!
В вагоне он сел между двумя девушками. Публика узнала. Заулыбались со всех сторон. Молодой гражданин с кимовским значком решительно приблизился к нему.
— Здравствуйте, товарищ Барбюс. Мне только пожать руку.
Барбюс схватил обеими руками эту юную московскую руку и долго крепко держал. Он сказал мне с нескрываемой гордостью:
— Меня здесь знают не меньше людей, чем в Париже!
Он захотел познакомиться со своими соседками справа и слева.
— Как вас зовут?
— Ксения Шаповалова.
— Ксения! А я думал — это имя есть только в русских романах.
— Что вы! Я не из романа. Я приезжая. Я из Горького.
— Из Горького? Но это и есть из романа. Ваш Горький писал чудесные революционные романы, и они претворились в замечательную жизнь. Такая у вас удивительная страна. Переведите это ей, пожалуйста.
Я перевел, и все в вагоне засмеялись, и дольше всех смеялся Барбюс, радостный, помолодевший, неузнаваемый, словно отмытый от черных забот, сжимающих его там, за рубежом.
Но болезнь уже сидела в нем — тихий, незаметный смертельный враг, готовившийся к последнему прыжку, чтобы навсегда закрыть эти так редко смеявшиеся глаза.
Кремлевская больница прислала мне пачку писем, пришедших по адресу, но не доставленных адресату.
Пестрая гамма марок. Конверты разных цветов и форматов. Вскрыл те из них, на которых не указан обратный адрес.
«Мыслями и сердцем я целиком около Вас, у Вашей постели, мой большой друг. Ваш Жан-Ришар Блок».
«Вы, наверно, помните меня, Барбюс. Я тот маляр, с которым вы так долго спорили в Сен-Дени. Сейчас я прочел дурацкую новость — будто вы заболели. Сопротивляйтесь, старик, вы ведь не раз уже выползали
«Дорогой товарищ Анри Барбюс! Мы, свердловские пионеры, очень встревожены Вашей болезнью. Выздоравливайте скорее, а затем езжайте к нам, у нас есть курорт Боровое, где Вы будете, как дома, в отдельной комнате и окруженный уходом».
К этим письмам не дотянулись длинные, тонкие пальцы Барбюса. Теперь уж не дотянутся никогда.
Маленький дом в Мирамаре разгромлен фашистами. Кучи писем и бумаг развеяны по ветру. «Кукины дети», маршрутные туристы агентства Кука, не оглядываясь, мчатся мимо, по дороге на Ниццу.
Что осталось?
От живого, материального Барбюса, от высокого сгорбленного человека с незатухающей папироской в углу тонкого сжатого рта не осталось ничего. Папироска потухла, письма не дошли, в пустом доме гуляет сквозняк.
Выдающийся писатель, ставший искренним ленинцем, он останется надолго жить на земле своими жгучими книгами.
Было время, когда мы не знали Анри Барбюса, и он не знал нас. Величайшее преступление совершалось в мире. Волей капиталистов, угнетателей двадцать миллионов людей столкнулись для взаимного массового убийства. Земля была изрезана рубежами огня, пропитана кровью, отравлена ядами. И в этом отвратительном кошмаре истребления, среди пламени и грохота чудовищных пушек, неизвестный солдат французской армии, рядовой Барбюс, встал из окопа; он встал и громко сказал подлинную правду о войне, — эту страшную голую правду, не закрашенную ложью генеральных штабов и наемных патриотов.
Просто и честно написал Барбюс свою книгу. Но такова сила нашего писательского ремесла, такова мощь художника, вдохновленного гневом, — голос Барбюса был услышан везде. Сквозь хвалебные гимны полковых священников, сквозь оркестры военной печати, сквозь громы пушек ясно и грозно прозвучал этот голос. Его услышали как братский оклик миллионы обессиленных людей на фронте и в тылу воюющих стран. Его услышали как приговор себе организаторы войны, палачи народов. Его услышали как призывный сигнал противники войны, рассеянные и задавленные. Его услышал как важное свидетельство великий Ленин, уже готовивший из швейцарского заточения победный штурм российского капитализма.
Есть книги-шуты, и книги-певцы, и книги-пророки. Книга «В огне», лучшая из книг Барбюса, — это книга-боец. Боец не в нарядных доспехах, не в ярком сиянии победы, — боец с бледным лицом, в изорванном, окровавленном платье, подымающий длинные, худые руки вверх, вооруженный только священным гневом, неотразимой правотой обманутого, преданного, истерзанного капитализмом человечества. И этот боец оказался страшнее многих иных. Он прорвался через кордоны молчания и лжи, окружавшие войну, он сорвал с нее официальные покровы героизма, показал ее настоящий вид, ее подлинную, страшную харю. И книга Барбюса вместе с его именем останется жить века, как непреложный человеческий документ, как большое творение реалистического искусства.