Избранное

Мэн Ван

Всю ночь он слышал хор проклятий, которые на него обрушили три женщины. Ругали на разные голоса, в разной тональности, поносили, пока не забрезжил рассвет. Они сами не спали, не давали спать детям. Само собой, не спит и Ни Учэн… Когда он учился за границей, он часто вспоминал, как ругаются женщины в его родных местах. Представить эту ругань иностранцу просто невозможно. Ругаются они с необычайным воодушевлением, свирепо, со злостью. В их проклятиях и энергия, и смекалка, и изворотливость ума, и сладостное чувство удовлетворения. По всей видимости, китайская женщина, годами терпящая разного рода беды и лишения, угнетенная и обездоленная из поколения в поколение, вряд ли смогла бы существовать, выходить замуж, рожать детей, «тянуть нить предков», если бы не умела вот так заковыристо и лихо ругаться, тем самым облегчая свое душевное состояние. Ах, какая прекрасная тема для докторской диссертации: «Психология ругани»!

Такова и его собственная семья, в которой процветают грязь, невежество, дикость, жестокость, накопленные тысячелетиями. А он? Он молодой утонченный аристократ, случайно очутившийся

в этом грязном мире. Он полон сил, горячей любви к жизни, он тянется к культуре, алчет любви, ищет счастья. Почему он не родился где-то в Париже или в каком-то другом приличном месте, скажем в Вене, Берлине, Нью-Йорке, Женеве, Венеции, Лондоне, Москве? Почему он появился на свет именно в этой деревеньке Мэнгуаньтунь — на солончаковой почве, где под ногами «овечьи катышки»? Почему для того, чтобы получить образование, он должен был ехать в уездный город, потом в Пекин, в Европу? Зачем он изучал английский, немецкий, японский языки? Не лучше ли ему было остаться местным богатеем, как его дядя или двоюродный братец? Курить опиум, держать при себе наложницу, резаться в карты, разводить птиц и харкать на пол. Может быть, он был бы более счастлив, чем сейчас. Почему ему суждено жить в такое время и в таком месте? Он не участвует в антияпонском движении и даже боится его и одновременно боится переметнуться к японцам. Впрочем, он не слишком этого и хочет… Он не желает жить со своей женой и не находит в себе сил с ней развестись. Он не может покинуть Китай, и в то же время ему трудно мириться со многими дурными привычками своих земляков. Почему он не может или не желает быть настоящим, стопроцентным китайцем?

А тут еще эта история с печатью! О, какая буря ожидает его впереди! Но ведь он сделал это не нарочно, он вовсе не собирался устраивать жене пакость. По натуре он не какой-нибудь коварный интриган! Если бы он мог хитрить и быть ловким дипломатом, то он прежде всего постарался бы наладить свою собственную жизнь. Он бы жил гораздо лучше, во всех отношениях… А в тот день все получилось совершенно неожиданно. Будучи в расстроенных чувствах, он машинально сунул руку в карман и нащупал овальную печатку из слоновой кости. Так же машинально он ее вынул. Какая досада! Он просто хотел немного пошутить и рассеяться.

Он вынул печатку и положил ее на ладонь. О, как в этот момент загорелись глаза у жены! Она только что сидела с низко опущенной головой, вся поникшая, ко всему безучастная и вдруг в одно мгновение совершенно преобразилась. Что он ей сказал? Кажется, ничего особенного. Он просто передал печать жене или успел дать какое-то обещание? Ах, мой бог! Только ты можешь покарать меня за то, но ты уже много раз карал меня. А разве не твоя кара — вся моя жизнь?! А моя прежняя и нынешняя семья — разве не лежит на них наказание божье? В тот день я действительно хотел помириться с женой, с ее сестрой и матерью. Я хотел поладить с моими земляками и моими соотечественниками, наконец, с самим собой. Но как мне было поступить, если я не смог договориться, уладить конфликт? Деньги я растратил, на танцульках оттанцевался, в рестораны или на балы мне теперь путь заказан. Мой европейский друг укатил в Тяньцзинь. Мисс Лю, любви которой я домогался, мне отказала. Она захлопнула дверь перед моим носом. Более хорошую должность с высокой зарплатой профессора вуза я получить не сумел. Мой приятель из левых, близкий коммунистам, часто рассказывал о борьбе против Японии, прославлял компартию и, ратуя за национальную независимость и классовую борьбу, уехал из Пекина, намереваясь примкнуть к Восьмой армии или к партизанам. И вот Ни Учэн остался один, без надежд на будущее, без всякой поддержки. Выход был один — вернуться домой, послать детей за матерью и попросить у нее прощения. Ни Учэн верил, что в конце концов ему удастся преодолеть трудности, избавиться от неприятностей. Ведь и себе и другим он постоянно твердил, что он неисправимый оптимист… К тому же разве мог он себе позволить в один миг спугнуть то чувство радости и воодушевления, которое охватило Цзинъи при виде печати из слоновой кости! Мог ли он это допустить? Они женаты вот уже десять лет. А много ли раз она была по-настоящему счастлива, как в тот раз? Она вся светилась в тот момент. Нет, он не мог погасить этот огонь счастья. И если под давлением обстоятельств довелось ему немного слукавить и дать пустые обещания, то это произошло не по его воле, обещания даны не от души. Так распорядилась судьба. Все идет от нее!

Вот так же гвоздь вгоняют в доску — удар молотка неизбежен, и гвоздь входит, куда ему положено. Но все это уже позади, все это — история. Сделанное все равно что выплеснутая вода. Обратно ее не соберешь… Да и вообще, может ли он выполнить свои обещания? Выполнить их — значит похоронить все, расстаться со всем хорошим, что есть в его жизни: независимость, научная карьера, положение в обществе, связи с друзьями, с заграницей. Отдать свою жизнь и будущее в руки этой темной Цзинъи? Ни в коем случае! Уж лучше тогда возвратиться в Тяоцунь и снова взяться за опиумную трубку!

Ни Учэн брел, не останавливаясь, словно лунатик, по улицам и узким проулкам-хутунам совершенно один, ни на что не обращая внимания, не глядя на лозунги, взывающие к укреплению общественного порядка и миру, к борьбе против коммунистов и спасению страны, к мирному соглашению между Китаем и Маньчжоуго [60] . Попадались и вывески, рекламирующие разные мази и снадобья. Но он не замечал их. Не видел он и повсюду развешанных сине-красных стягов с белым солнцем посредине и желтой полосой. Он не слышал песенок, что исполняли Ли Сянлань, Ли Лихуа и Бай Юнь. Не слышал он тягучих завываний продавцов воды или редьки-лобу. Он

молча брел мимо «музыкантов», которые били в литавры и дудели в трубы, зазывая прохожих выпить чаю. Все они сейчас были для него не больше, чем камни мостовой. На стенах общественных уборных были развешаны обращения, призывающие к борьбе с венерическими заболеваниями. Из сточных канав по обеим сторонам улицы растекался смрадный запах, еще более отвратительный, чем все ароматы отхожих мест. Он привык ко всему тому, что его окружало, и все же каждый раз чувствовал нечто новое, незнакомое, будто это была не его среда обитания, а какой-то чужой мир. Словно он живет в ином мире!

60

Марионеточное государство, созданное японцами на северо-востоке Китая (1932–1945).

Ни Учэн прошел мимо еще нескольких перекрестков, пока не сообразил, что вместо того, чтобы удалиться от дома, он все больше к нему приближается. Это открытие повергло его в смятение. Разумеется, он должен вернуться домой, но как это сделать? Его мучил страх, подобный тому, какой он испытал однажды, когда шел к зубному врачу удалять больной зуб. Объятый ужасом, он молил небеса, чтобы врача не оказалось на месте. Может быть, зубодеру не хватит нужных лекарств, и он откажется удалять зуб. Хотя бы на мгновение отдалить неприятную операцию! Пусть боль обрушится на него в следующий раз!

…Охваченный думами, он оказался перед знакомыми банями. Прислужник, которого он давно знал, помог ему раздеться. До Ни Учэна только сейчас дошло, что он нынче утром уже приходил сюда. Дело в том, что накануне он побывал в одном не слишком пристойном заведении, поэтому утром пораньше пришел в баню отмываться.

— Решил вот еще раз помыться, а заодно немного отдохнуть у вас… — не вполне уверенным голосом разъяснил он пространщику.

— Господин Ни оказывает нам большую честь! Глядишь, так и разбогатеем! — Пространщик громко захохотал. — Вам сигареты или лунцзинский чай? А может, принести пачку танхулу — засахаренных фруктов на палочке? О, прекрасно, прекрасно! Вы…

Ни Учэн очень любил баню с ее сатанинской, почти неестественной жарой, хотя хорошо знал, что его соплеменники ее недолюбливают, а точнее, вообще не признают никакой гигиены. Правда, об этом он узнал, когда ему было уже лет двадцать, а может быть, и позже, когда он уже учился в университете и приобщился к западной культуре, то есть уже после того, как он побывал в Европе и познакомился с иностранцами. Ему было хорошо известно, что обитатели деревни моются от силы два-три раза за жизнь, а то и вовсе ни одного. Тот, кто моется раз в месяц, может считаться передовиком в области гигиены. Несколько позже он обнаружил, что его сородичи относятся к своему телу и вообще к человеческому организму с чувством нескрываемого презрения. Отсюда, по-видимому, в языке появились такие выражения, как «плотское и жалкое чрево», «смердящая кожаная сума» [61] , или такое: «Все его тело — сплошное смердящее мясо». «Преступления из-за страстей человеческих растекаются подобно потоку; грядущая кара пресечет пагубные страсти и укрепит закон Неба». Трудно представить себе более глупое отношение к своему собственному телу. Интересно, как возникло такое презрительное, даже враждебное отношение к человеческому организму, это своеобразное пренебрежение к плоти? Очевидно, в значительной мере оно происходит от отсутствия средств и условий для мытья и привычки мыться. Вот отчего появляется это чувство стыдливости перед собственным телом. Поэтому он, Ни Учэн, должен непременно мыться — по меньшей мере раз в неделю, пусть всего лишь даже один, а если ему позволят обстоятельства, он будет мыться ежедневно… Он сбрасывает с себя все одежды, раздевается догола, потому что он любит свое тело, свое несчастное, испытавшее столько невзгод, но все еще полное жизни, вожделенное тело. Он долго отмывается в горячей воде, несколько раз намыливается, потом смывает мыло, трет себя мочалкой, обдается водой. От энергичных действий кожа на локтях и коленях, за ушами, даже под мышками становится пунцовой. Смывая мыло, он начинает тереть себя вновь, думая, что вымылся недостаточно чисто. Словно ему предстоит получить от кого-то свидетельство своей чистоты и непорочности. Вот только сейчас он чувствует, что почти сравнялся с господином Ши Фуганом, потому что его тело уже достигло определенной степени цивилизованности. Только теперь могут осуществиться все его неудержимые устремления и надежды, такие отличные от общепринятых и общепризнанных политических мнений. В них отразится и его возмущенный дух. Однако все это осуществится лишь в том случае, если он будет все время мыться и скрести свое тело.

61

Буддийский образ «жалкой человеческой плоти».

Баня была для него пристанищем, где он скрывался от превратностей жизни, которые поджидали его ежеминутно повсюду: в университете, дома, на улице, в танцевальном зале, в местах «общественных встреч» — и возвышенных, и низменных. То и дело возникали досадные ситуации и всяческие конфликты, которые спутывали его по рукам и ногам, постоянно терзали и мучили. Ему порой казалось, что спастись от них невозможно.

Эта старая, знаменитая баня, в любое время дня распахивающая перед ним свои двери; там радостно встречали его улыбающиеся лица банщиков. Там он всегда находил самый горячий прием. Такого уважения и заботы он в других местах никогда не ощущал, не видел таких улыбок, как здесь. Здесь никто его ни о чем не спрашивал, никто не докучал, все оказывали ему знаки внимания. Поэтому он не скупился на чаевые, разумеется если ему позволяли средства.