Избранное
Шрифт:
Огонь открывают все разом, как и до того, даже ожесточеннее. Град пуль молотит по зелени с дьявольской злобой, чтоб поскорей ее скосить, изувечить, разорвать в клочья. Ветви качаются, как во время бури, — создается впечатление, будто они все вдруг осознали и пытаются оторваться и бежать в оставшемся рубище. И они дергаются, трясут гривами, а их листья съежились, повернулись тыльной стороной в трусливой надежде, что это защитит их от напасти. Под пулями оголяется древесина, вырванные куски коры летят со стволов, оставляя белые раны.
Закаркали перепуганные вороны, слетевшиеся разузнать, что тут делают люди. И снова, как раньше, вертятся во взвихренном воздухе сбитые листья, а между ними землей струятся густые потоки железа и свинца, рвут их
И мне уже кажется, будто мы, осужденные, хоть и сидим, если посмотришь на нас спокойно, похожи на эти изорванные в клочья листья, которые вьются и трепыхаются над пропастью, куда неминуемо должны упасть, и ждем заслуженного вечного покоя, а он никак не приходит. Между ним и нами что-нибудь да влезет, чтобы протянуть это мучительное, полное искушений ожидание. По одному этому понятно, как нелегко переходить границу из мира живых в царство мертвых. И переход этот не окажется коротким, чистым, своевременным и спокойным, как я предполагал, а будет подобен судорогам и корчам задыхающейся на земле рыбы или извивающейся раненой змеи. Еще немного, и мы, подобно этим ветвям и листьям, начнем извиваться под ураганом пуль. Мы заранее стали к этому готовиться: ходят ходуном у нас руки и ноги, глаза косят, чтобы видеть все и ничего не видеть, а выкатившиеся из орбит глазные яблоки застыли, помутнели, покрытые крапинками мертвой крови.
Перед глазами туман. Дышу с трудом. Грудь расширилась — вот-вот лопнет, но продолжает вздыматься. Будто вобрала в себя все, что видят глаза, и вбирает, вбирает, а выпустить не может. Застала меня врасплох выброшенная над головой правая рука. Поднялась сама, как исторгшийся из горла крик, в нелепой инстинктивной попытке защитить голову. Сгорая от стыда, я опускаю ее. Несколько мгновений я не смею поднять глаза, а рука при каждом залпе дергается, хочет вверх. Замечаю, что и мои товарищи вздрагивают, грызут ногти, кусают губы и суют руки в карманы. И вдруг неудержимо меня потянуло убежать от всего этого, вскочить в ливень свинца и покончить наконец со всем. Удерживает меня стыд: ведь придется показать им спину, а это все равно, что пойти голым. Чтобы отвлечься, спрашиваю Попова:
— Только один убежал?
— Один, кажется.
И он сомневается. Невероятно, чтоб столько огня обрушилось на одного человека.
— Сейчас он уже ушел.
— Нет, вряд ли, — говорит Мишо Попов.
— Кто это?
— Не знаю.
И другие не знают. И все разом взялись вдруг расспрашивать: кто, как, почему не сказал, не позвал?.. На какое-то мгновение я подозреваю, что за их словами нечто кроется, умалчивается специально от меня. Потом соображаю, скрывать больше им нечего, и моей подозрительности, превратившейся у меня в манию — во всем чувствовать против себя каверзу, — сейчас пришел конец, могу ставить на ней крест и смотреть спокойно людям в глаза. И я смотрю на них, но они не обращают на меня внимания. На их лицах сквозит нечто вроде укора беглецу. Подло, не по-товарищески так вдруг исчезнуть, никому не доверившись. Это первое нанесенное оскорбление, а второе он нанесет потом, если выберется живым. Скажет: «Будь они порешительней, могли бы спастись, примером тому я». Когда мы будем лежать, заваленные сырой землей, нас станут попрекать, а его ловко прикрытое коварство превратится в доблесть, которой он, живой, будет гордиться.
Завидовали мы ему только первое мгновение, а в следующее уже боялись за него. Мы отдали бы ему свою кровь, если бы это помогло ему, бежали бы вместе с ним — не для того, чтобы спастись, нет, это безнадежно и теперь слишком поздно, — только бы облегчить ему побег. И наверно, это не была подлость, просто ему внезапно пришло на ум. Или сдали нервы, как сдадут они у нас, если ожидание продлится, или ему показалось, что это единственный способ? Может, и в самом деле это единственный способ, чтобы человеку не брать грех на душу за жизни других? Хорошо бы ушел — все-таки мы его товарищи, и о нас бы лучше думали.
Четники заволновались, ойкают, корят солдат, что не смотрят, куда стреляют.
Вокруг гадают, кто беглец. Называют несколько имен, все больше из тех, кого уже расстреляли. Кто-то вспомнил Борачича — нам это показалось вероятным. Согласились: он такой, похоже на него, все норовит по-своему — ни до кого ему нет дела, товарищей не слушает и компании сторонится… Борачич тем временем сидит тут же, раздумывая о своем, и не слышит, о чем речь. Когда доходит до его ушей, он сердито кричит:
— Брешет тот, кто говорит, что я удрал бы, не предупредив товарищей!
— Ты?
— Я, я! Знаю я, что такое товарищество!
— Для меня это ново, — замечает Шумич.
— Но сейчас я вижу, вы не из тех, с кем следует делиться. Теперь не скажу. Ни за что не скажу!
Смотрим на него удивленно — перед нами словно другой человек: бледный, сгорбленный, нос заостренный, губы синие, над низким морщинистым лбом дыбом торчат волосы, лицо маленькое, съежившееся, увядшее, да и сам какой-то маленький, прежними остались только хриплый голос да выдвинутый вперед подбородок.
— Стал бы я убегать там, где это невозможно! — хрипит он.
— А где же?
— Ждал бы удобного случая, чего зря влипать, только портить дело!
— Здесь ли Черный?
— Здесь Черный! — раздается возле меня голос Черного. — Разве не видишь?
Сейчас я вижу его, он рядом, словно откуда-то пришел. Нет, Черный так бы не влип, постарался бы вывернуться. Он здесь все время, я видел его, просто с глазами у меня происходит что-то странное: восприятия временами затормаживаются и не достигают до экрана в мозгу. Как у пьяных, разница лишь в том, что изображения не двоятся, а каким-то дьявольским образом стираются. Смерть тоже некая разновидность хмельного напитка, только действует загодя — то ли каким испарением, то ли излучением.
Стреляют непрестанно. Разбуженные солдаты, в одних рубахах и кальсонах, выскакивают из палаток и спешат на подмогу. Стреляют из винтовок, кто с руки, кто с колена, и быстро перезаряжают, раскраснелись от спешки и напряжения. У них нет времени целиться, уж очень хочется поскорее убить. Дым над рекой сгущается, уже не различима толпа четников на бревнах.
А там снова поднимается галдеж, четники машут руками и бросают вверх шапки. Видимо, случилось что-то приятное, не иначе перед ними извинились или компенсировали причиненные обиды. Они дерут глотки и указывают куда-то вниз по течению. Потом слышатся оклики по-немецки, солдаты радостно гогочут и опускают винтовки.
— Убили его, — говорит Черный.
— Не верю я им, — хрипит Борачич.
— Слышишь, прекратилась стрельба?
— Когда-нибудь должна была прекратиться. Ничего не тянется вечно.
— Тебе не докажешь.
— Что поделаешь. Такой, какой есть.
Дым медленно поднимается и редеет. С запада наползают тучи, солнца больше не видно. Может, и зашло. Для нас, во всяком случае, зашло, и другое уже не взойдет. По тому, как ухудшается видимость, похоже, что день близится к концу. Как ни пыжился, напившись крови и наевшись мяса, чтобы протянуть как можно дольше, а все-таки идет на убыль и скоро совсем погаснет. С десяток четников спускается к воде. За ними солдаты с винтовками наперевес, должно быть обнаружили нашего раненого или спрятавшегося. Все скрываются за лесопилкой, чтобы вскоре появиться на противоположном берегу, смотрят в воду, что-то ищут. Перешли через мост и углубились в ольшаник, снова вынырнули — несут, видно, что-то тяжелое на растянутом крыле палатки. Медленно приближаются по шоссе, повернули к нам, несут нашего. Издалека бросается в глаза белый суконный джамадан [2] . Видо говорит:
2
Турецкая национальная одежда, нечто вроде жилета.