Избранное

Буццати Дино

— Послушайте, дорогие мои, — начал он вкрадчивым голосом, — возможно, я подчеркиваю — возможно, завтра вечером многие из нас, здесь присутствующих, окажутся — позвольте мне прибегнуть к эвфемизму — в критическом положении… — (Засим последовала пауза). — Но очень может быть — и мы не знаем, какая из двух гипотез более вероятна, — очень даже может быть, что завтра вечером весь Милан, узнав о нас, будет покатываться со смеху. Минуточку, не перебивайте меня… Давайте рассуждать здраво. Что заставило нас поверить в надвигающуюся опасность? Перечислим тревожные приметы. Примета первая: исчезновение из лож в третьем акте «морцистов», префекта, квестора и представителей вооруженных сил. Но разве не может быть

так, что им, прошу прощения за грубое слово, осточертела музыка? Примета вторая: дошедшие до нас отовсюду слухи, что вот-вот должен произойти переворот. Примета третья и самая серьезная: известия, которые, как говорят, я повторяю — как говорят, — принес мой уважаемый коллега Фриджерио. Однако он сразу же ушел, так что почти никто из нас его не видел. Но неважно. Допустим, Фриджерио сообщил, что «морцисты» захватывают город, что префектура окружена и так далее… Спрашивается: от кого Фриджерио мог получить подобные сведения в час ночи? Возможно ли, чтобы столь секретные сведения были ему переданы в такой час? И кем? И для чего? Между тем здесь поблизости не было замечено — а ведь уже четвертый час утра — ничего подозрительного. Даже шума никакого не слышно. Короче говоря, возникают кое-какие сомнения.

— Тогда отчего никому не удается узнать хоть что-то по телефону?

— Верно подмечено, — продолжал Козенц, отхлебнув шампанского. — Четвертая тревожная примета: странное онемение телефонов. Те, кто пытались связаться с префектурой или квестурой, утверждают, что это им не удалось, по крайней мере никакой информации они не добились. Что ж, окажись вы на месте какого-нибудь чиновника, которого в час ночи незнакомый и неуверенный голос спрашивает, как обстоят дела с общественным порядком, что, интересно, вы бы ответили? И это, заметьте, в тот момент, когда сложилась весьма нестабильная политическая ситуация. Газеты, надо сказать, тоже помалкивали… Некоторые наши друзья из редакций старались отделаться общими фразами. Бертини, например, из «Коррьере» заявил мне буквально следующее: «Пока ничего определенного мы не знаем». — «А неопределенного?» — спросил я. Он ответил: «Из неопределенного известно пока то, что ничего не понятно». Я не отступал: «Но основания для беспокойства есть?» А он ответил: «Не думаю. По крайней мере пока…»

Козенц перевел дух. Все слушали с огромным желанием хоть немного разделить его оптимизм. Сигаретный дым плавал в воздухе, смешиваясь с запахом пота и духов. Взволнованные голоса докатились до двери музея.

— В заключение, — снова заговорил Козенц, — замечу, что относительно сведений по телефону, а вернее, отсутствия таковых, по-моему, не стоит особо тревожиться. Газетчикам, очевидно, известно тоже не так уж много. А это означает, что переворот, которого мы все опасаемся, если и начался, то еще не приобрел четких очертаний. Можете ли вы себе представить, чтобы «морцисты», овладев городом, допустили выход очередного номера «Коррьере делла сера»?

Два-три человека рассмеялись, остальные молчали.

— Я еще не кончил. Пятым настораживающим моментом могут, пожалуй, служить сепаратистские действия вон тех. — Он кивнул в сторону музея. — Давайте разберемся. Безусловно, они не такие идиоты, чтобы столь откровенно компрометировать себя, не будучи абсолютно уверенными, что «морцисты» победят. И все же я подумал: в случае, если переворот сорвется (допустим, что он действительно имеет место), удобных предлогов, оправдывающих этот скрытый заговор, можно будет найти сколько угодно. Только выбирай: тут вам и маскировка, и тактика двойной игры, и тревога за судьбу «Ла Скала», и тому подобное… Уж вы мне поверьте, завтра эти типы…

Он на мгновение замер в нерешительности, подняв левую руку, но закончить фразу не успел: в этот краткий миг тишины откуда-то издалека —

откуда именно, сказать было трудно — донесся грохот взрыва, отозвавшийся в сердцах всех присутствующих.

— Господи Иисусе! — простонала Мариу Габриэлли, падая на колени. — Мои дети!

— Началось! — истерически закричала другая женщина.

— Спокойно, спокойно, ничего не случилось! Что за бабские выходки! — воскликнула Лизелора Бини.

И тут вперед выступил маэстро Коттес. Накинув на плечи пальто и вцепившись пальцами в лацканы фрака, он посмотрел очумело на адвоката Козенца и торжественно сообщил:

— Я иду.

— Куда? Куда вы идете? — раздалось сразу несколько голосов, в которых затеплилась надежда.

— Домой иду. А куда еще я могу идти? Здесь, во всяком случае, не останусь. — С этими словами маэстро Коттес, шатаясь, направился к выходу: очевидно, он был мертвецки пьян.

— Нет-нет, подождите! Зачем такая спешка? Скоро утро! — кричали ему вслед.

Бесполезно. Два лакея проводили его со свечами в руках до нижней площадки, где заспанный швейцар беспрекословно открыл перед ним дверь.

— Звоните! — понеслось ему вдогонку последнее напутствие.

Коттес ушел, ничего не ответив.

Наверху, в фойе, люди бросились к окнам и прильнули к жалюзи. Что теперь будет? Они увидели, как старик пересек трамвайную линию и неверными шагами, спотыкаясь, направился в сторону газона в центре площади, миновал первый ряд застывших в неподвижности автомобилей, вышел на свободное пространство… И внезапно рухнул ничком, словно его кто-то толкнул в спину. Но, кроме него, на площади не было ни единой живой души. Послышался глухой удар. Коттес остался лежать на асфальте с раскинутыми руками, лицом вниз, похожий издали на гигантского расплющенного таракана.

Все, кто видели это, затаили дыхание. Они стояли, замерев от страха, и молчали. Вдруг взвился пронзительный женский крик:

— Его убили!

На площади по-прежнему царила тишина. Никто не вышел из припаркованных машин, чтобы помочь старому пианисту. Все вокруг казалось мертвым. Все придавил собой страшный призрак.

— В него стреляли. Я слышал звук выстрела.

— Да нет, это он ударился об асфальт.

— Клянусь, я слышал выстрел. Из пистолета. В этом деле я разбираюсь.

Никто больше не возразил. Присутствующие остались на местах; одни сидели и курили с безнадежным видом, другие снова опустились на пол, третьи так и остались у жалюзи. Все чувствовали приближение неумолимого рока — он надвигался концентрическими кругами, от городских окраин к центру, к ним.

Но вот блики серого предутреннего света упали на крыши спящих домов. Проехал, дребезжа цепью, одинокий велосипедист. Раздались звуки, похожие на шум проходящих вдали трамваев. Наконец на площади появился согбенный человечек, толкающий впереди себя тележку. Совершенно спокойно он стал подметать, начав с угла виа Марино. Чудо! Оказалось, всего-то и нужно было несколько взмахов метлы. Вместе с бумажками и всяким сором он сметал страх. Показался еще один велосипедист; прошел рабочий; проехал грузовичок. Милан понемногу просыпался.

Ничего не случилось. Подметальщик потормошил маэстро Коттеса, тот, сопя, встал, ошалело огляделся вокруг, поднял с земли пальто и, пошатываясь, двинулся домой.

А когда утренние лучи проникли сквозь жалюзи в вестибюль театра, туда спокойно и бесшумно вошла старая продавщица цветов. Какое странное видение! Казалось, она только что нарядилась и напудрилась по случаю торжественного вечера. Ночь пролетела, не коснувшись ее: длинное, до полу, платье из черного тюля, черная вуаль, черные тени под глазами, полная цветов корзинка. Она прошла сквозь сборище мертвенно-бледных людей и с печальной улыбкой протянула Лизелоре Бини свежайшую гардению.