Избранные киносценарии 1949—1950 гг.
Шрифт:
Кабинет Сталина. Вечер. Огонь не зажжен. Сталин, Молотов, Калинин, Маленков и Берия слушают радиопередачу.
Отдаленно слышится знакомый голос диктора Левитана:
Две отборные немецкие армии, шестая и четвертая танковая, насчитывавшие свыше трехсот тысяч, перестали существовать… Пленено две тысячи пятьсот офицеров и двадцать четыре генерала с генерал-фельдмаршалом Паулюсом во главе.
С т а л и н. Молодцы сталинградцы! Окончательно провалились все эти мольтке,
М о л о т о в. В сорок первом году они валили все на мороз, теперь свалят на степи и бездорожье.
С т а л и н. Еще бы!
М о л о т о в. Навсегда дискредитирован дутый авторитет немецкой военной мысли…
С т а л и н. А мы повторим удар, чтобы не зазнавались. Старик Кутузов был на десять голов выше немецких барабанных генералов. Он говорил: хорошо подготовленное контрнаступление — очень интересный вид наступления. Это они у нас пробуют второй раз. В немецкой науке об этом ничего не сказано.
Входят Антонов, Штеменко.
С т а л и н. Как дела со сталью?
Б е р и я. Отлично, товарищ Сталин.
С т а л и н. Вот это хорошо. Конечно, они пока еще будут сопротивляться, но скоро наши войска очистят от них советскую землю и начнут громить фашистские орды на их собственной территории. Теперь одна задача — вперед и вперед!
Карта фронта, передвигаются флажки. Голос диктора Левитана:
Попытка германской армии перейти в наступление на Курском направлении закончилась для нее плачевно. Красная Армия перешла в контрнаступление по всему фронту и освободила значительную часть временно захваченных немцами советских территорий.
Иванов, Зайченко и Юсупов с автоматами в руках бегут по горящей, заваленной обломками зданий улице. Немцы стреляют по ним из укрытий, идет бой за разрушенный город, в котором до войны жили Иванов и Зайченко. Все вокруг сожжено, изуродовано.
— Вот это наш клуб, здесь я увидел ее в первый раз, — говорит Алексей, останавливаясь у развалин. — А там наша школа, наташина школа… одни развалины…
Бойцы огибают угол здания и наскакивают на фашистского офицера, наблюдающего в бинокль за боем.
Узбек подкатывается ему под ноги, а Иванов, схватив его, взваливает себе на плечи. Они бегут дворами и садиками.
— Хороший «язык» взяли, — с удовольствием восклицает Юсупов, — штабной «язык»! Дорогу не потерял?
— Я тут и слепой вывернусь. Свои места, — говорит Иванов, задыхаясь под тяжелой ношей.
Вдруг он останавливается.
— Ну-ка, Юсуп, посторожи его, — глухо произносит он и в ужасе разглядывает пепелище, на котором они находятся.
Тем временем Юсупов деловито обыскивает, обезоруживает и связывает пленного.
Юсупов торопит Алексея:
— Пойдем, дорогой, пойдем.
— Юсуп, Костя, да это наш дом, — растерянно шепчет Иванов. — Тут наша комната была… — показывает он на воронку, из которой торчат железные ножки исковерканной кровати. — Я, брат, тут родился. Эх, мама родная, моя старушка, что с тобой стало? — сквозь слезы шепчет Алексей и, опустившись на землю, щекой прислоняется к пеплу родного дома.
Немец презрительно молчит.
Узбек говорит ему:
— Это, слушай, не война… Что вы делаете? Детей убиваете, женщин убиваете — такого нигде нету. Сволочь ты, это самый верный слово будет.
— Я не сволочь, я есть офицер. История, ферштейст? История имеет закон. Дейчланд идет форвертс, вперед. Совет идет назад… назад. Вы — стара эпоха… Мы — нова эпоха, жизнь…
Алексей Иванов поднимает Лицо с земли, оно серо от пепла и слез.
— Это кто сказал?
— Адольф Гитлер, фюрер.
— Ага, он так сказал? Добре…
Узбек, нервничая, срывает с плеча автомат и направляет его на офицера:
— Как свинья умирать будешь! Ей-богу, клятва даю: ни один живой фриц не оставлю!.. Сюда стать!
Алексей останавливает Юсупова:
— Нет, милый, мы его не убьем… Мы ему такую казнь придумаем… Ты сам откуда? — спрашивает он офицера.
— Берлин. Унтер ден Линден.
— Ага, добро!.. Вот я как приду на твой Унтер ден Линден, кисель из твоего дома сделаю. Понял?
— В наш Берлин ни-ког-да война не будет. Ни-ког-да!
Юсупов хватает офицера.
— У-у, шайтан, шайтан, — кричит он, норовя задушить офицера.
— Погоди, Юсуп. Ты слышал, немец, что я тебе сказал? Один прах от твоего Берлина оставлю, — голос Иванова повышается до крика: — И не кричи тогда, что я жестокий, слышишь? Я добрый, я никого не трогал. Я к тебе не лез. Я добрый, но теперь ты, скотина, молчи, слова не вымолви. Ступай вперед!
Бойцы пробираются к своим. Иванов оглядывается:
— Прощай, родной дом!
Юсупов качает головой:
— Я твой политика не согласен… Если каждый фриц будем оставлять, большой себе убыток сделаем.
— Я хочу, чтобы он своими руками выстроил мне мой дом. Я хочу дожить до того, Юсуп, когда вот такая сволочь, как этот немец, сам скажет: «Да будет проклят Гитлер, что породил меня, да буду проклят и я, что породил Гитлера»…
Они идут по развалинам, среди пожаров. Уличный бой еще продолжается. Куда-то на руках волокут маленькую пушку, на перекрестке стреляет пулемет, но улицы уже заполняются народом.
Женщины бросаются к советским бойцам, обнимают Иванова, Юсупова, Зайченко, плачут у них на груди.
— Алеша! — раздается вдруг крик.
Их обступают.
— Вернулся?.. Иванов Алеша вернулся… живой.
— Нет, я еще не вернулся… Я еще иду на запад…
Он останавливается, чтобы спросить о Наташе.
— Мне ничего не скажете?
Все молчат. Только одна старуха говорит:
— Мы тебя считали погибшим, Алешенька, а ты жив… Может, и с хозяйкой твоей так же получится… Дай тебе господь счастья!