Избранные киносценарии 1949—1950 гг.
Шрифт:
Он не успевает закончить. Его перебивает резкий, как карканье ворона, голос Вандеркорна:
— Вы вели себя, как дурак!
Настолько непререкаемо для Хейвуда могущество сидящего перед ним злобного худого человека, что ему и не приходит в голову противоречить. Он растерянно выдавливает из себя:
— Мистер Вандеркорн…
Но Вандеркорн уже отвернулся, поднял бокал с молоком и с отвращением отхлебнул из него.
— Вы просидели три недели в Германии, — Диллон улыбается, но голос его звучит
— Я старался открыть дорогу Эйзенхауэру и помешать русским… — бормочет сенатор.
— Но вы не помешали русским, — Вандеркорн с отвращением полощет молоком рот, — и не открыли дорогу Эйзенхауэру. Русские наступают! — Лицо Вандеркорна искажает страдальческая гримаса. — Почему вы не заставили немцев сосредоточить все усилия, чтобы задержать русских? Это разрушает наши планы. Вы понимаете, чем это грозит?
— Я сделал все, что было в моих силах, — старается оправдаться Хейвуд. — Я предупредил Черчилля, но он…
Его перебивает Вандеркорн:
— Черчилль! Черчилль надувает вас, он за вашей спиной ведет переговоры с Герингом и Борманом!
Диллон издает коротенькое восклицание и предостерегающе поднимает палец:
— Тише… тише… нас могут подслушивать. Тут наверняка установлены микрофоны.
— Микрофоны? — Вандеркорн со звоном ставит бокал на стол. Он явно обрадован. — Очень хорошо! Я давно собираюсь высказать англичанам то, что я о них думаю… Англия мешает нам… У нее слишком большой аппетит…
Диллон был прав. Их подслушивали.
Маленькая комната в помещении английской секретной службы оборудована специальной аппаратурой подслушивания.
Англичанки с наушниками торопливо стенографируют. Гнусавый голос Вандеркорна звучит довольно явственно.
— Черчилль — старая, жирная, коварная свинья. Он старается открыть английским армиям дорогу в промышленные районы Германии, которые нужны нам!..
Карандаши стенографисток торопливо бегут по бумаге. Но девушки не могут удержаться от того, чтобы не переглянуться.
Гостиная отеля. Слышен смешок Диллона, искренне забавляющегося выходками Вандеркорна.
Но Хейвуду сейчас не до смеха. Мозг его деятельно работает, изобретая наиболее благополучный выход. Он явно попал в немилость. Это не годится. Люди, сидящие перед ним, слишком могущественны и очень богаты.
— Я немедленно займусь английской проблемой, — говорит Хейвуд.
— Никто вас об этом не просит! — Диллон качает головой. — Англичанами мы займемся без вас. — Затем он внезапно обращается к Вандеркорну: — Перестаньте все время лакать молоко. Меня тошнит от этого.
— Хотел бы я, чтобы у вас была такая изжога! — огрызается Вандеркорн.
Диллон поворачивается к Хейвуду:
— Ваше дело — германская
— И патенты, — скрипит Вандеркорн.
Хейвуд грустно опускает голову.
— Обстановка довольно сложная, мистер Вандеркорн. Очень сложная, мистер Диллон. Я уже занялся патентами…
— Ну и что же? — перебивает Диллон.
— Но приходится преодолевать сопротивление… — Голова Хейвуда продолжает грустно покачиваться. — Например, Мюнцель. Он отказался переуступить патенты. Я поручил убрать Мюнцеля, но…
— Вы что, собираетесь посвящать нас в ваши грязные дела? — возмущенно завизжал Вандеркорн. — Какое нам дело до того, какими способами попадут патенты в наши руки?!
— Европа вредно влияет на вас, — добавил Диллон.
Хейвуд сидел в своем кресле, как затравленный волк, которого со всех сторон обступили собаки.
— Извините, мистер Диллон… Ради бога… Я только хотел…
— Хорошо, хорошо! — Диллон небрежно махнул рукой. — Оставим это! Вы были у Круппа?
— Я собирался…
Диллон снова перебил его:
— С этого надо было начинать.
— Будьте энергичнее, Хейвуд!.. — Изжога на одно мгновение оставила Вандеркорна в покое. — Сегодня мы еще доверяем вам…
— И подумайте о том, — с усмешкой добавил Диллон, — что с вами станется, если завтра мы перестанем вам доверять…
Хейвуд приподнялся. Его лицо от страха покрылось испариной.
Черчилль сидит, утонув в кресле, перекатывая сигару в мятых, старческих губах. В руках у него стенограмма службы подслушивания, которую он перечитывает с угрюмой усмешкой.
— Приятно знать, что о тебе думают. «Черчилль — старая, жирная, коварная свинья… Перестаньте все время лакать молоко. Меня тошнит»… Так, так, так… У этих заокеанских дельцов очаровательная детская непосредственность казармы, — бормочет он.
— Боюсь, они доставят нам больше хлопот, чем мы думаем, сэр, — сочувственно кивает седоголовый человек из британской разведки.
Черчилль с глубоким вздохом откладывает стенограмму в сторону, взгляд его следит за подымающимся кверху дымом сигары.
— Что ж, — говорит он, — все это для нас не ново. То, что они хотят проглотить Англию, мы знаем давно. Да и они знают, что мы это знаем. И все-таки, мой старый друг, мы должны держаться за них, и только за них. У нас нет другого выхода. Я готов принести любые жертвы, если Америка займется уничтожением большевистской России. Двадцать семь лет моей жизни я посвятил этому.
Голова его опустилась на грудь. Седоголовый человек смотрел на него с грустью.
— Какую трагическую ошибку, — сказал он, — мы совершили двадцать семь лет назад, не задушив большевизм в его колыбели. Это ваши собственные слова, сэр!