Избранные киносценарии 1949—1950 гг.
Шрифт:
— Да нет, уже поздно, — отвечает Алексей, посмотрев на часы. Они прощаются.
— Большое вам спасибо, — говорит Алексей. — До свиданья.
Наташа входит в дом, подходит к окну и видит, что Иванов, забыв выход из палисадника, идет вдоль дома. Выглянув из окна, она, смеясь, окликает:
— Товарищ Иванов, а вы не туда пошли.
— А где выход? — спрашивает Алексей, подойдя к окну.
— Там, — указывает на калитку Наташа.
Иванов, порывшись в карманах, достает два билета:
— Наталья Васильевна, пойдемте завтра
— Спасибо, — говорит Наташа. — Я с удовольствием пойду. Только вы заходите за мной.
— Да нет, уже вы сами приходите, я буду ждать, — смущаясь, отвечает Алексей и, снова прощаясь, наконец уходит.
На концерте Алексей сидит рядом с Наташей, но, как ни странно, ему скучно и неуютно. Музыка не понятна ему и, видимо, невероятно утомляет. Желание вздремнуть так сильно, что он едва сидит. Глаза против воли смыкаются.
— Ох, ей-богу, хуже, чем в ночной смене! — наконец, произносит он вслух, и Наташа, зашикав на него, беззвучно смеется.
Она вся поглощена музыкой и тем вниманием, которое оказывал ей со сцены Томашевич. Он ей одной улыбался и кланялся, и для нее одной играл.
Закончилось первое отделение, и все направляются в фойе. Томашевич не отходит от Наташи, они с увлечением говорят о Чайковском, и Алексею не удается вставить ни слова в их разговор.
В это время подбегает Костя Зайченко, разодетый, как жених, с цветком в петлице.
— Выпьем по кружке? — предлагает ему Алексей.
— Что ты, что ты! — машет Зайченко руками. — Мне сейчас выступать.
Оставив Алексея одного, он убегает не оглядываясь.
Подходит Хмельницкий и, окинув взглядом обстановку, сразу определяет положение.
— Не светит твое дело? — спрашивает он Алексея сочувственно. — Ну, ну, не гляди быком, я к тебе с сердцем.
Он берет Алексея под руку.
— Ты смотри… не снижай темпов наступления… всем фронтом, понятно?.. Сталь музыку всегда переспорит. Держись крепче.
Алексей неприязненным взглядом окидывает Наташу и Томашевича.
Раздается звонок, народ повалил в зал, и Томашевич, взяв Наташу под руку, увлекает ее вместе с другими, а Алексей, прячась за спинами людей, идет следом.
Думая, очевидно, что Иванов сбежал, Томашевич садится рядом с Наташей, а Алексей, прислонившись к боковой колонне, наблюдает за Наташей.
На сцене поет Зайченко. Его молодой красивый голос проникает в самое сердце.
Слеза бежит по лицу Алексея. Он не замечает ее. Он стоит, прислонив голову к колонне, и, глядя на Зайченко, мучается.
Не песня смутила Алексея, смутила его любовь к Наташе. К ней одной тянется его душа, и Алексей не знает, дотянется ли. Новый мир нежности и красоты открылся перед ним в ее лице. Но его ли этот мир и здесь ли проходит путь настоящей жизни, этого он еще не может понять. Полюбит ли она его? Сомнения одолевают Алексея, ему думается, что
Наташа, издали наблюдавшая за Алексеем, обеспокоена.
Рабочие из бригады Иванова во главе с Ермиловым обратили внимание на странное состояние Алексея.
Ермилов, подмигивая товарищам и указывая на Ивановна глазами, говорит:
— А наш-то, — того, по всему видно, в любовь ударился.
Все тихо засмеялись. Иванов увидел устремленные на него насмешливые взгляды товарищей.
Он стоит, сжав кулаки, и если б не стыд перед людьми, — он бы выдрал все вихры у этого Томашевича и надвое переломал бы «проклятого» Зайченко. Тяжело дыша, он оставляет клуб и один идет по темным улицам к реке; слезы бегут по его лицу.
Сев на берегу, он запел. У него хороший баритон, и он любит петь, только стыдится. Но сейчас, в тишине весенней ночи, под дальнее пение первых соловьев, песня его льется свободно, как разговор с самим собой.
Эх ты, Ваня, Ваня… —поет он, отирая слезы.
Ему хорошо наедине со своей тоской.
Постепенно песня успокоила и ободрила Алексея. Он находит утешение в ее звуках, и новые надежды шевелятся в его душе.
Ночь. Комната Иванова. Он сидит за столом. Развернул том Пушкина и отбросил, заглянул в стихи Лермонтова и не прочел ни строки, а потом, сжав голову руками, погрузился в чтение Маяковского.
Мать входит к нему и сразу догадывается о причине мрачного настроения.
— Отказала? — спрашивает она.
— Не говорил еще, — отвечает он.
— Ты — как отец, тянешь, тянешь, пока всю душу не вымотаешь. Я, знаешь, когда отец покойный за мной ухаживал, ему аж два подметных письма послала: дескать, торопитесь, а то вашу даму могут увезти в добрый час…
— А он?
— Отец-то? Шальной был, вроде как ты — прибег, аж двери затрещали. Довела я его тогда… А может, тебе стихи ей написать? — спрашивает мать. — Я одного знала, он все больше стихом завораживал, вычитает где-то, себе в бумажку спишет — и ну привораживать. Вон их у тебя сколько! Спиши, которые красивее, и пошли…
Он молчит.
— Девушка чистая, хорошая, ничего не скажешь, — вслух думает мать, — но только не для тебя она, Алеша: ты человек рабочий, а она… из ученой семьи. Ее родитель инженер, что ли, большой…
Сын засыпает, опершись на руки. Мать подходит к столу и читает:
Литературная шатия, Успокойте ваши нервы. Отойдите — вы мешаете Мобилизации и маневрам…— Да… не подходит к нашему делу… Ну, утро вечера мудренее, — и выходит на цыпочках, стараясь не потревожить сына.