Избранные письма. Том 2
Шрифт:
{107} 5. На мосту: Николай и Федька-каторжник.
6. У Лебядкиных. Николай, Лебядкин и Марья Тимофеевна. В романе эти сцены, в двух разных комнатах. В крайнем случае, можно свести в одну комнату.
Замечательная роль у Марьи Тимофеевны.
7. Опять на мосту, под дождем — Николай и Федька. Оба эти отделения идут так, как будто Достоевский только и писал пьесу «Николай Ставрогин».
Отделение III, а может быть, III и IV.
Это отделение труднее слепить. Слишком импрессионистично. Но это и интересная сценическая задача.
8.
Отношения Лембке с женой.
9. В кабинете у Николая. Сцены Николая с Дашей, с Маврикием Николаевичем, пришедшим объясняться по поводу Лизы — ему Николай в первый раз говорит, что женат, и большая сцена с Петром Верховенским, перенесенная сюда из другого места, в которой Верховенский в экстазе говорит Николаю о его роли в народном бунте («Иван-царевич») и о своих деяниях для революции.
10. У губернаторши в салоне, где Николай объявляет о том, что женат. Тут «вызов» Лизы, тут салонные гости (хочется исключить и Кармазинова и Степана Трофимовича). Это, вероятно, хорошая сцена.
11. Бал и пожар. Короткая сцена, исключительно режиссерско-живописная, с известиями о том, что Лиза бежала с Николаем в Скворешники, и кончающаяся пожаром в городе (во время которого найдут убитыми Лебядкиных).
Отделение IV (или V?).
12. В Скворешниках, в доме. Утро, после ночи Лизы с Николаем. Их большое объяснение. Алексей Егорыч; Петр Верховенский, приехавший сообщить о смерти Лебядкиных. Безумие Лизы и т. д.
13. В саду под дождем. Маврикий Николаевич и Лиза (и Петр Верховенский).
14. На пожарище. Народ. Убийство Лизы.
{108} 15. Не знаю, как поступить с эпилогом. У Варвары Петровны: Даша читает письмо Николая Ставрогина. И в Скворешниках, где находят Николая повесившимся. Можно дать две сцены (вторую трудно), можно дать сцену и чтеца, можно только чтеца.
В конце концов получается полный роман женитьбы Николая и его связи с Лизой, причем внешние события, имевшие влияние на этот роман, выхвачены из другой части романа — революционной, остающейся в тени. Совершенно отбрасывается третья часть романа, наиболее описательная, — Степан Трофимович.
Действующие лица:
Николай Ставрогин — Качалов (очень хорошо)
Марья Тимофеевна — Лилина,
Халютина, Коренева (оч. хор.)
Лиза — ? Остается только Барановская. Нужна красавица-барышня (хор. Гзовская).
Лебядкин — Массалитинов, Грибунин (оч. хор.)
Петр Верховенский — Берсенев (оч. хор.)
Шатов — Москвин, Массалитинов, Леонидов.
Маврикий Николаевич — Хохлов (хор.)
Варвара Петровна — Бутова (хор.)
Даша — Косминская, Соловьева, Коренева.
Лембке — Лужский (хор.)
Юлия Михайловна (губернаторша) — Книппер, Лилина (хор.)
Федька — Бакшеев
Прасковья Ивановна — Самарова (оч. хор.), Раевская
Алексей Егорыч — Лопатин
Степан Трофимович — Стахович
Чиновник Лямшин
Начальник
Горничная Агаша
Купец Андреев
Камердинер
Народ
Гости на балу
Все роли, за исключением Лизы, расходятся особенно хорошо. Это важно[194].
Самое важное соображение мое таково.
{109} Роли интересные, но не исчерпывающие до дна актерские темпераменты. И можно опасаться отношения со стороны актеров холодноватого, ограничивающегося задачей «характерности». Но можно найти такую доминальную ноту, которая сольет всех в одном «душевном» захвате. Как, например, найдена была эта нота в «Живом трупе». Там уж почти никаких ролей, но был взят сразу такой основной тон, который захватил обаянием всех. Это дало стойкое направление приятных пауз, переживаний, характерностей. Но это был — Толстой, сам по себе безмерно обаятельный. Здесь эту ноту уловить очень трудно. Ее надо искать в каком-то стихийном водовороте отзвуков жизни, искрящихся, острых, жгучих. Сочный импрессионизм?.. Страстные, порывистые мазки?..
Найти эту ноту, это направление темперамента можно.
Только при этом условии получится жгучий интерес. Иначе — мелодрама!
287. В. И. Качалову[195]
7 сентября 1913 г. Москва
Я не могу не только одну ночь провести с этими мыслями, но мне кажется, что это мне портит всю жизнь!
Мне становится все равно, хоть бы мы даже навсегда поссорились. Все равно, дружеские отношения между нами при моих сегодняшних чувствах к Вам совершенно немыслимы. Я оскорбляюсь за себя, за театр, за Достоевского — за Вас самого!
Я хочу сказать Вам: если Вы до сих пор, несмотря на кровоточивую настойчивость мою и Конст. Серг., не можете убедиться, что те конфеты, в которые Вы постоянно стремитесь обратить Ваши роли, если Вы до сих пор не убедились, что эти конфеты — художественная безвкусица и ничтожество, то неужели Вы не можете найти в себе самого простого уважения — я уже не говорю к нам, но к Достоевскому, — того уважения, которое не позволит Вам сводить трагическое до Мюра и Мерилиза, Трамбле и Кузнецкого моста?[196]
Как Вы смеете в таком святом деле искать, каким путем «обойти бы сторонкой»?
{110} Сколько нервных, самых сильных нервных напряжений стоило нам наметить в Ставрогине трагического! Весь вечер строится на этом, на приходе Гарри[197], на этой пустоте и т. д. и т. д. Все планы инсценировки, всё, что только может быть жуткого в окружающих, должно цепляться за это значительное, чем является Ставрогин.