Избранные произведения в 2-х томах. Том 1

Собко Вадим Николаевич

Железняк вышел на ринг для финальной встречи. Сел на стул, взглянул на своего противника. Крепкий, сильный, опытный. Что бы там ни было, а биться в финале — это уже большое достижение. Как бьётся Варченко? Не удалось увидеть ни одного его боя. Кажется, левая перчатка не так сидит. Нет, оказалось, всё хорошо. Что это? Уже гонг? Да. Начали!

Непонятно странное спокойствие почувствовал Железняк в этом бою. Может, устал он в долгом пути к финалу, а может, это пришла уже боксёрская зрелость, когда всё покорно единой воле. Мысли точные, ясные появляются и исчезают молниеносно.

Что ж приготовил сегодня противник? Пока ничего нового не заметно. Три-четыре разведывательных, не сильных удара

левою, правая наготове, для бокового удара в голову. Всё это мы уже видели. Осторожно! Ага, он идёт в атаку, значит, где-то появится открытое место. Очень хорошо. Бросился вперёд, остановим его прямым и отойдём. Достал? Очень хорошо. Что? Уже конец раунда? Быстро! Какой хороший и свежий воздух! Хоть бы подлиннее была эта минута! Что-то говорит Гурьянов, — знаю, уже всё знаю. Гонг. Ого, какой темп предлагает Варченко. Нет, теперь уже Иван стал непослушным, он сам знает, как вести бой. «Перейдём к обороне и чуточку откроемся слева… Ага, заметил, бросился, не разведав, обманываю я или в самом деле открылся. Получай удар, и я отступлю и снова закроюсь. Наступай, придёт и моя минута. Наступай, наступай, я вижу, куда ты хочешь ударить. Ну, бей! Я раскрылся, я сам тебе помогаю, Ага! Блеснули глаза, будешь бить. Бросился вперёд? Теперь осторожный, как на коньках, шаг налево. Уже промахнулся? А теперь ударю я дважды, боковым левой и прямым правой. Выдержал? Выдержал. Только закрылся наглухо, ещё не может опомниться».

Гонг.

— Оба раунда твои, — прошептал Гурьянов в перерыве, быстро махая полотенцем.

Железняк молча кивнул головою. Снова прозвучал гонг.

«Почему такими тяжёлыми стали перчатки? Устал? Нельзя, чтобы об этом догадался противник. Скорей к нему! Ага, видно, он тоже устал. Значит, подействовали мои удары? Что ж, ты так и будешь ходить закрытый? Ждёшь, когда я сам раскроюсь, а тогда ударишь? Так ты хочешь, но так не будет. А я вот тебя достану, надо скорей закрываться, а вот теперь не надо, потому что я тебя обманываю, а это уже настоящий удар, снизу вверх левой, потом боковой правой. Ох, какой же ты сильный! Даже туман поплыл в глазах, достал-таки меня твой удар. Ничего, осторожнее. Когда же будет гонг?»

Ага, вот уже идёт к канатам Гурьянов. Гонг.

Они оба стояли посредине ринга. Подошёл судья, стал между боксёрами и резко вскинул вверх руку Железняка.

— Варченко умный боксёр, — говорил Гурьянов после боя, — рванись ты чуть сильнее вперёд, лежать бы тебе на полу.

— Но я же не рванулся, — ответил Железняк.

Его окружила толпа спортсменов, приветствовали, поздравляли. Подошёл Варченко, пожал руку. Железняку очень хотелось вернуться скорее в Калиновку. Интересно, передадут ли сегодня по радио, что он выиграл первенство? Саня, вероятно, услышит. Какой бы подарок ей купить?

Уехал Иван из Калиновки мало кому известным боксёром первого разряда, а вернулся мастером спорта.

«Вероятно, все ребята придут встречать меня на вокзал, — думал Железняк. — Ведь воскресенье, все свободны».

Но никто не встретил ни его, ни Гурьянова, даже Андрейки не видно было. Что же это такое? Может, телеграмму не получили? Странно. Скорее домой! Иван почти побежал и ещё издали увидел у своего парадного грузовую машину, покрытую красным и чёрным, большую толпу людей.

Навстречу ему из дверей показался длинный красный гроб. Железняк увидел спокойное, украшенное пышными, похожими на огромную белоснежную бабочку усами лицо Максима Половинки. Гроб медленно плыл среди толпы. В солнечном золотом тумане мелькнуло лицо Кирилла. Как же это могло случиться? Ведь когда Иван уезжал, весёлый и здоровый Максим Сергеевич пожелал ему на площадке «ни пуха ни пера». У подъезда, тесно прижавшись друг к другу, стояли Марина с Христиной и Андрейка. Иван подошёл,

отдал брату чемоданчик, а сам направился к машине, где устанавливали гроб.

Заплакал на высоких нотах оркестр, медленно, на первой скорости, пошла машина, а за нею тронулись люди, и среди них в один ряд бригада Половинки, хмурая, осиротевшая.

Иван вспомнил Любовь Максимовну. Но её не было видно. Только на кладбище появилась она у гроба, вся в чёрном, постаревшая, измученная. Над могилой говорили речи, играл оркестр, а Иван, как бы стыдясь непрошеных слёз, всё смотрел и смотрел вверх, в синее июльское небо, где на широких, негнущихся крыльях огромными спиралями плавал в небе тяжёлый степной орёл. Засыпали могилу, поставили цветы в изголовье, вернулись домой. Пришли, сели и долго молчали, усталые, поражённые неожиданной смертью.

— Умер около своих тисков, модель блюминга выпиливал, — сказал Кирилл. — Голову на руки склонил и будто заснул.

Иван подошёл к столу, взял из ящика две тоненькие тетради. Неужели человек может предчувствовать свою близкую смерть?

Лёг на кровать, развернул тетрадь.

«С людьми надо быть ласковым», — прочитал он первую запись старого бригадира. Глаза Ивана наполнились слезами, но он сдержался и долго-долго лежал неподвижно, делая вид, что читает.

Вот и ушёл из жизни Максим Половинка, мастер и учитель, второй после мамы человек, на которого можно было так уверенно опереться. Почему же сейчас думается не о нём, а именно о маме, о последнем прощании в больнице, когда Иван стоял около её постели, путаясь в длинном накрахмаленном халате? Почему именно сейчас пришла мысль, так ли он живёт, как хотела мать, всё ли он делает, как она завещала? И снова отсутствие матери отозвалось болью. На мгновение появился страх перед теми трудностями, какие ещё поставит жизнь. Но он тут же прогнал это чувство: ведь он уже не беспомощный мальчик, а взрослый человек, донбасский рабочий.

Наутро Саша Бакай сидел перед начальником цеха в его кабинете и говорил:

— Мы, комсомольская организация, предлагаем бригаду покойного Максима Сергеевича переименовать в комсомольско-молодёжную бригаду сборщиков. Там только Хоменко не молодёжь, но это никому не мешает.

Начальник цеха помолчал, повертел в руках красный, остро отточенный карандаш и спросил:

— И блюминг им оставить?

— Да, — убеждённо ответил Бакай. — Этот блюминг всё равно под комсомольским контролем. Кому же и собирать его, как не комсомольцам?

— Это правда. А бригадиром туда…

— …поставить Ивана Железняка! — закончил Саша Бакай.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Утром Иван явился на работу точно, как всегда, прошёл по всем пролётам, где обрабатывались детали машин для будущего блюминга. Их нетрудно было отличить по маленьким белым плакатикам. Станина блюминга, тяжёлая, двухсоттонная, уже стояла в первом цехе на многоколесном низком лафете. Скоро будут собирать и пробовать клеть блюминга, самую важную его часть. На станине Иван тоже увидел крепко приклеенный плакатик комсомольского контроля, — скоро комсомольцы закончат эту машину.

Придя в свою бригаду, развернул чертёж, углубился в него. Хороший будет блюминг, не много таких в нашей стране, и он, Железняк, делает его своими собственными руками!

Кончилась смена, он ещё раз посмотрел, как фрезеровщики и токари приспосабливают к станине блюминга свои станки, и пошёл домой.

На стадион он явился за полчаса до парада, переоделся и подошёл к главному судье.

— Когда я встречаюсь с Климко?

— С кем?

— С Семёном Климко, из Луганска?

Судья, пожилой, коротконосый человек, со смуглым лицом и волосами с проседью, взглянул на него удивлённо.