Избранные произведения в 2-х томах. Том 1
Шрифт:
Мюллер увял. Он понял, что придётся покориться и впустить сюда ещё кого-нибудь. А ведь он так хорошо устроился в этом доме Вальдгаузена, так явственно ощутил прелесть роскошной жизни! Бывали минуты, когда ему казалось, что он в самом деле несказанно богат… Одним словом, быть Вальдгаузеном ему очень нравилось.
Грингель понял это, но больше ничего не сказал и только укоризненно взглянул на недавнего соседа но станку, словно не узнавая его.
Когда они вышли из дома, попрощавшись с огорчённым, но уже смирившимся Мюллером, Грингель задумчиво произнёс:
— Смотри, Михаэлис, как всё-таки сильны предрассудки в людях… Этот Мюллер… Я же его давно знаю. Старый рабочий, и руки у него хорошие. А ведь очень хотел бы почувствовать себя капиталистом. Видно, эти господа, прежние социал-демократы, да и теперешние тоже, немало потрудились, чтобы вытравить из этого токаря его классовое самосознание.
— Да, с этим мы ещё не раз столкнёмся, — ответил Лекс. — Что и говорить, тяжёлое нам досталось наследство… Труднее всего понять, как они сумели лишить такого Мюллера чувства солидарности. Ведь он не о родине, не о товарищах, а только о собственном благополучии думает. Но ничего, ничего, постепенно мы и это преодолеем… — И, нажимая кнопку у следующей калитки, он добавил: — А жильё здесь ещё найдётся, для многих хватит.
Этот дом вообще пустовал. А в другом старуха судомойка сообщила, что хозяева, никому ничего не сказав, исчезли, и, конечно, будет очень хорошо, если кто-нибудь поселится внизу, лишь бы её верхнюю комнатку не трогали.
— Веселее будет, а то уж очень здесь пустынно, — заключила она.
Грингель с Михаэлисом до самой темноты осматривали особняки на Альбертштрассе.
— Вот уже процентов двадцать бездомных и определили, — говорил вечером Михаэлис, сводя воедино все свои записи.
— Что это вы за обследование вчера проводили? — спросил Чайка, когда на другой день бургомистр появился в его кабинете.
— А вы уже знаете? — удивился Михаэлис.
— Мне, как коменданту, полагается знать всё, что происходит в городе, — улыбнулся полковник. — Но эту новость узнать было нетрудно, на вас уже жаловались.
— Мюллер?
— Да, он.
— Каковы же будут последствия его жалобы?
— Думаю, что ему всё-таки придётся потесниться в своих двенадцати комнатах. А затеяли вы, товарищ Михаэлис, очень хорошее, справедливое и нужное дело. Я рад, что вы взялись за него сами. Действуйте смелее.
— Я надеюсь, товарищ полковник, — заверил Михаэлис, — что скоро у нас в Дорнау уже никто не будет жить в бомбоубежищах и подвалах.
Вместо ответа полковник крепко пожал ему руку.
А через три дня по тихой, будто погружённой в сон Альбертштрассе потянулись вереницей маленькие тележки, нагруженные домашним скарбом. Люди, ещё вчера ютившиеся где попало, лишь бы была крыша над головой, размещались теперь в отличных, светлых комнатах. За решётчатой оградой возникла снежная баба, и оттуда доносился весёлый детский гомон.
Целый день длилось переселение. Вечером полковник Чайка и бургомистр Михаэлис прошлись вдоль обновлённой улицы. Освещённые окна, оживлённые голоса, смех, стук молотков. Люди устраивались на новом месте.
Многие немецкие дети узнали в эти дни, как хорошо проснуться утром и встретить наступающий день в светлой комнате, залитой лучами восходящего солнца.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Однажды, проходя по площади, Макс Дальгов посмотрел на ратушу и остановился, ещё не понимая, что, собственно, его удивило. Он очень хорошо знал это красное кирпичное здание с высоким шпилем и большим циферблатом часов. Он помнил ратушу с детства и не мог уяснить себе, что в ней изменилось.
С минуту он присматривался, а потом понимающе кивнул головой. В сущности, ничего не изменилось. Просто часы, огромные башенные часы, которые раньше каждые пятнадцать минут так мелодично отбивали время, теперь стояли. И потому вся ратуша казалась какой-то мёртвой, неприветливой.
Большие позолоченные стрелки застыли на половине четвёртого. Когда они остановились? В ночь налёта американских «летающих крепостей» или несколькими днями позже, когда старый магистрат разбежался и часовщику перестали платить жалованье?
Не откладывая дела в долгий ящик, Макс зашёл в ратушу. Лекс Михаэлис встретил его как самого дорогого гостя.
На прошедших недавно муниципальных выборах Лекс Михаэлис был избран бургомистром и теперь мог действовать, опираясь не только на поддержку коменданта, но и на голоса большинства жителей города.
— Очень хорошо, что ты пришёл, — приветствовал он Дальгова. — У меня к тебе много дел.
— А у меня к тебе только одно, — в тон ему ответил Дальгов.
— Какое?
— Ты мне не можешь сказать, когда пустят часы на башне?
Лекс Михаэлис рассмеялся.
— Наконец-то я понял, в чём дело! — весело сказал он. — Поверишь ли, я каждый день смотрю на ратушу и всё думаю: чего же в ней не хватает? Правильно! Надо опять ввести должность часовщика. Ну, это я быстро проведу через магистрат. А как будет хорошо, когда часы снова прозвучат на весь город: бам, бам! Такие мелочи создают ощущение установившегося быта и порядка.
И Лекс Михаэлис снова рассмеялся, довольный открытием Макса.
— Ну, часы часами, а что нового? — спросил Дальгов.
— Есть интересная новость. Завтра мы приглашаем в магистрат артистов — фрау Соколова познакомит их с советской пьесой. Зигфрид Горн, наш заведующий отделом культуры, соберёт людей. Это очень хорошо, что у нас будет новый репертуар! Народ хочет побольше узнать о Советском Союзе.
На Макса Дальгова нахлынули давние воспоминания. Вот он, совсем юноша, выходит впервые на сцену городского театра города Дорнау. В его роли нет слов, но перед ним публика, заполнившая тёмный зал, и он волнуется, волнуется за всех: за себя, за артистов, которые уже произносят первые реплики, за режиссёра, — и душа его полна восторга.