Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
— Нет, мы его тут не оставим, — сказал Шильд.
— Он донесёт на нас!
— У него была возможность это сделать значительно раньше. Фальке допрашивал его сразу после меня.
— Ленин, — ещё раз прошептал Шамрай и потерял сознание.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Опомнился он на нарах в своём бараке. Через маленькое окно в дощатой стене светило солнце. Значит, он жив…
Все нары пустые, в бараке — ни души, только он один лежит на своей убогой, твёрдой, как камень, постели, и в сознании бьётся, ликует лишь одна мысль: он — живой и жизнь продолжается.
«Ленин», — Шамрай вздрогнул, произнеся мысленно это имя.
Ленин там, в шахте, хорошо спрятанный. Он в полной безопасности. Отлично.
Но кто принёс сюда Шамрая?
Якоб Шильд? Не может быть. Тогда кто же ещё? Почему траурная музыка звучит над бараком? Громкоговоритель висит на столбе около входа. Раньше из его раструба целыми днями напролёт летели бодрые военные марши. Почему же сегодня трагический Вагнер заменил бравого Хорста Весселя? Что же изменилось в мире?
И почему его, Романа Шамрая, просто не пристрелили, как делали раньше с десятками больных или обессиленных пленных?
В изголовье нар, возле брезентовой подушки, кружка воды и кусок клёклого и тяжёлого, как комок глины, хлеба. Нужно поесть, чтобы собраться с силами, нужно есть. Огромным усилием воли принудил себя разжевать и проглотить весь хлеб, запивая его водой. А из громкоговорителя всё летят и летят торжественно-скорбные аккорды. Под тоскливые, рвущие сердце рыдания оркестра Шамрай снова забылся или заснул и пришёл в себя только под вечер, когда в бараке уже было полно народу.
— Ну, будешь жить? — дёргая за плечо, спросил сосед.
— Буду, — ответил Шамрай. — Как я сюда попал?
— Один бог святой знает. Нашли возле ворот лагеря, десяти шагов не дошёл.
Да, значит, немцы принесли Шамрая и положили возле барака. Они могли оставить его в шахте. Никто никогда об этом и не узнал бы.
— Сколько дней меня не было?
— Двое суток. Немцы думали, что ты в шахте. Номерок остался.
— Почему такая печальная музыка? — спросил Шамрай, приподнявшись на локте.
— Эх, браток! — пленный улыбнулся не глазами, не губами, улыбка послышалась в голосе. — Объявлен трёхдневный траур. Прихлопнули их шестую армию под Сталинградом. Окружили наши и уничтожили.
— Правда? Не врут?
— Музыку слышишь? Какие тебе ещё доказательства?
Верно, лучших доказательств, пожалуй, не придумаешь. И может, то, что его не пристрелили, как собаку, а осторожно положили на нары, тоже зависит от Сталинграда?
— Есть хочу! — сказал Шамрай, спускаясь с нар на пол.
— До кухни дойдёшь? Или помочь?
— На первый раз помоги.
Жить хотелось исступлённо, страшно. Вспыхнула надежда, отчётливая, ясно видимая. Жить! Во что бы то ни стало.
Теперь обычно тихий барак гудел, как растревоженный улей. Слово «Сталинград» слышалось уже не потаённо, не глухо, слово звучало смело, гордо. Оно украшало каждый разговор, каждую фразу, как упругий звонкий мяч, перепрыгивало с нар на нары. Иногда тихо катилось по земле, чтобы потом вдруг взмыть ввысь, к потолку, победно прозвучать на весь барак.
Шамрай заснул с мыслями о Сталинграде, с ними и проснулся.
— Сегодня снова на завод пойдёшь, — сказал ему немец-надзиратель, когда Шамрай, пошатываясь, приблизился к его конторке. — В шахте не выдержишь.
С какого это времени немцы стали думать, выдержит или не выдержит пленный?
Пожалуй, со вчерашнего дня.
Отходя от конторки, Шамрай покачнулся и чуть было не упал.
— Можешь денёк отлежаться, — милостиво разрешил надзиратель.
Чудо из чудес! Виданное ли это дело — подарить пленному целый день покоя?! Роман валялся на нарах, а над лагерем всё так же скорбно пели скрипки и виолончели, вздыхал, рыдая, орган.
Шёл третий день государственного траура. Видно, немало полегло немцев под Сталинградом. А в ушах Шамрая траурная музыка звучала весело, победно. Какой бы страшной ни была жизнь, она прекрасна, а победа близка.
На другой день лейтенант пришёл на завод, надеясь, что Шильд заговорит с ним. Но сталевар ничего не сказал, только кивнул головой — становись, мол, на своё место.
В бурном потоке сталинградских новостей легенда о Ленине несколько отодвинулась, потеснилась, но не исчезла. Это было уже весной, в апреле, когда тёплый ветер с Атлантики бесился и прыгал между бараками, как щенок. Солнце вставало из-за дальних, ещё заснеженных, тихих после боёв Сталинградских степей. Они лежали невыразимо далеко, за три тысячи километров, а ощущались, так, будто были совсем близко, рядом. Шамраю казалось, что даже весенний воздух напоен радостью победы на Волге.
В Айсдорфе наливались почки на каштанах, апрель в этих местах очень тёплый. И именно в такой чудесный день, когда солнце, уже по-весеннему горячее, легко пробивается даже сквозь закопчённые, почерневшие от дыма стёкла в крыше мартеновского цеха, Шильд не пришёл на работу.
— Где он? — спросил начальник цеха.
Фальке что-то тихо ответил ему на ухо — главный сталевар побледнел.
— Не может быть, — потерянно пролепетал он.
— В наше время всё может быть, — наставительно ответил Фальке.
— Что же делать?
— Ищите замену.
— Пленного можно поставить за сталевара? — Немец смотрел на Шамрая..
— Нет, — категорически запретил Фальке.
Вместо Шильда прислали подручного с другого мартена. Теперь работа пошла медленнее. Неопытный не-мец, совсем недавно мобилизованный на завод, боялся сделать лишнее движение. И само собой получилось, что сталь начал варить Шамрай. Так часто случается в жизни: более опытный помимо его воли становится старшим.
Фальке долго смотрел на работу возле печи, недовольно блеснул очками и пошёл в лабораторию.
— Анализы со второго мартена проверяйте особенно внимательно, — приказал он круглолицым, голубоглазым, чистокровным арийским лаборанткам, которые смотрели на него с нескрываемым немым обожанием. — Там работает неопытный сталевар, — проговорил он и тотчас рядом с молодым немцем представил себе Шамрая, его ловкие умелые движения, уверенную осанку настоящего мастера.
«Эти чёртовы сталевары всегда могут снюхаться, — думал Фальке. — Опасное племя». Мысли его возвратились к Шильду. В городе появились листовки: лаконичное сообщение об отступлении на Восточном фронте и числе погибших под Сталинградом. Триста тысяч. У Фальке даже в глазах потемнело, когда он увидел эту цифру. Нужно было немедленно действовать.