Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
А потом над его ухом послышалось рычание, глухое, захлёбывающееся от злобы, и сразу острые клыки вонзились в ногу Шамрая. Он вскинул руки и схватился за густую собачью шерсть. Огромная овчарка, умная, отлично обученная, натасканная на человека, крепко прижала его к земле, вцепилась всей пастью в затылок.
Шамрай знал силу немецких овчарок, нечего даже и думать, чтобы разжать эти острые, как клинки, беспощадные зубы.
— Рекс! — крикнул, подбегая, офицер.
Собака только зарычала в ответ, не разжимая пасти.
Через мгновение Шамрай уже стоял перед гестаповским офицером.
— Интересно, — проговорил немец. — Оказывается, этот лес вовсе не такой безлюдный, каким представляется на первый взгляд. Рекс, ищи! Кто там есть ещё? — Этот вопрос уже относился к Шамраю.
— Больше никого. Я один.
— Сейчас проверим. Спустить собак! Кто ты такой?
— Военнопленный.
— Документы?
— Нет документов.
— Так… Взять его, поехали, — скомандовал эсэсовец солдатам…
Весь наступивший день Романа Шамрая пытали в подвале небольшого домика гестапо. Название этого тихого французского городка, куда они приехали на рассвете, он не знал и не очень-то этим интересовался. Разве не всё равно, в застенках какого гестапо ты помрёшь, парижского или провинциального. Боль везде остаётся болью.
В провинциальном гестапо тоже нашлись свои искусные мастера заплечных дел. Они тщательно изучили человеческий организм, работали с глубоким научным знанием дела. Всё рассчитано на то, чтобы жертва чувствовала мучительную боль как можно дольше, не теряя сознания.
Пытки здесь превратились в своеобразное искусство.
Шамрай испытал это полной мерой. От боли темнело в глазах и беспамятство казалось желанной мечтой, избавлением от страданий, но палач останавливался именно в тот момент, когда мог наступить обморок.
— Откуда ты убежал? — спрашивал офицер.
— Из Бельгии.
— Куда шёл?
— Не знаю.
— К кому?
— Не знаю.
Шамрай говорил чистую правду. Он просто не сумел да и не успел придумать какую-нибудь более или менее правдоподобную небылицу. О шахте «Моргейштерй» и о памятник? Ленину он принудил себя забыть навсегда. Даже смерть не вырвала бы из его уст это воспоминание. Но о Ленине не спрашивали: никому и в голову не приходила мысль, что этот прилично одетый русский мог убежать из Германии. Эсэсовцев интересовала Франция.
— Ты был в Париже?
— Был.
— Кого там знаешь?
— Никого.
— Попробуй вспомнить.
— Мне некого вспоминать. Я всего-навсего прошёл через Париж.
Счастливый и тихий апрельский день промелькнул перед глазами Шамрая. Как давно это было. Где-то совсем в другом мире, в иной жизни…
— И тебя никто не задерживал?
— Никто.
— Фриц, поработай-ка ещё немного.
И снова боль, нестерпимая, жестокая… На этот раз беспамятство пришло: Фриц упустил момент — перестарался. Шамрай, очнувшись, увидел палача, который вынимал из его руки похожую на осиное жало иглу маленького шприца. Да, в застенках гестапо всё делалось по-научному: эсэсовцы точно знали, как мгновенно вывести допрашиваемого из обморока или шокового состояния.
— Опомнился, падло! — сказал Фриц, вкусно позёвывая, широко, как гиппопотам в зоопарке, раскрывая большой, полный крепких зубов рот и стирая платком с круглого курносого лица, покрытого густыми веснушками, следы пота и крови. Не лёгкая эта работа быть гестаповским палачом.
— Подожди! — Эсэсовец махнул рукой и строго спросил Шамрая: — Может быть, ты всё-таки вспомнил?
— Нет, — твёрдо ответил лейтенант.
— Ночью мы тебя расстреляем.
— Знаю.
— К кому ты шёл?
— В маки.
— Где это?
— На юго-западе от Парижа.
Где находились маки, горбун отлично знал. Целый район, даже не лесной, а обыкновенный равнинный с полным правом мог называться «Маки». Но не мог же этот костлявый русский идти туда наобум. Должна же быть у него какая-нибудь связующая ниточка! И до неё нужно добраться.
— Фриц, за дело!
В такие моменты смерть уже кажется другом, а не врагом, и приход её не пугает, а радует. Куда же она запропастилась? Почему забыла о нём, Шамрае?
И снова, снова, снова… в двадцатый раз:
— К кому ты шёл?
— Не знаю.
— Куда?
— Не знаю.
«Или этот человек невероятной силы, закалённый большевистский фанатик, или он в самом деле ничего не знает, — думал офицер, всматриваясь в искажённое пыткой лицо Шамрая. — Может, всё, что он сказал, правда? Просто удалось бежать, и пошёл, куда глаза глядят, лишь бы вела дорога. Тогда почему он оказался на месте расстрела? Случайность? Может быть, и случайность. Хотя всё же это очень странно. Не вернее ли всё-таки первое предположение?»
— Фриц, а ну ещё…
Неизвестно, сколько может выстрадать человеческое тело.
Мысли медленно, как сонные рыбы в аквариуме, проплывали в те редкие минуты, когда Фриц отдыхал. Из гестапо ты, Роман, живым уже не выйдешь, это ясно. Смерть тебя больше не пугает, ты зовёшь её… Так ускорь её приход.
— Сталинград! — неожиданно громко сказал лейтенант.
— Что? — подскочил к нему горбун.
— Сталинград! Был Сталинград. Понимаешь ли ты это, собака? Я не выйду живым из гестапо, но и тебя повесят! Недолго тебе осталось поганить землю.
— Кто?
— Наши. Сталин.
— Фри-и-и-иц! — тонко, как ужаленный, завопил офицер.
Неужели это ещё не смерть? Нет. Снова нестерпимая, лютая боль тугими беспощадными иглами пронзает всё тело и, наконец, как избавление, как спасение, тёмная пропасть беспамятства…
— Укол, — приказал гестаповец, дыша как запалённая лошадь.
— Это будет третий. Он умрёт, — предупредил Фриц»
— Тогда не надо… — согласился офицер. — Утром его расстреляем. Он всё равно не заговорит. Брось его пока в камеру.