Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
— Там же…
Было неясно, о каком секрете он не отважился напомнить своему офицеру.
— Да, правильно, туда нельзя, — согласился с ним горбун. — Давай его в подвал флигеля.
В подвале ненадёжная решётка.
— Надень наручники. В наручниках он не убежит.
— Да, в них не побегаешь, — Фриц усмехнулся.
Так очутился Шамрай в тесном, похожем на каменную коробку подвале. Когда он очнулся, в зарешечённое окошко под невысоким потолком косо светило солнце. Значит, уже вечер. От слежавшейся соломы на каменном полу несло гнилью. Роман попробовал пошевелиться. Истерзанное болью тело, как чужое, не подчинялось. Эти мучения он долго не забудет. Долго? До завтрашнего утра.
Хотел вытереть ладонью со лба холодный пот, шевельнул рукой — звякнула цепочка кандалов. Крепкие стальные браслеты хищно впились в запястья. Наверное, нет на свете более отвратительной и противоестественной вещи, нежели наручники. Они символ неволи, насилия и мучений. Да, это правда, но символом отчаяния, безнадёжности они не были никогда… От уколов Фрица ныла рука, разламывалась голова, но мысль оставалась ясной, острой, целеустремлённой.
Шамрай попробовал подняться. Пошатнулся, упёрся обеими руками в скользкую замшелую стену и встал. Ноги подгибались, и минуту пришлось подождать, пока не прошли судороги в икрах. Осторожно ступая по гнилой соломе, как по болотной топи, которая каждый миг могла провалиться и поглотить его, подошёл к окну. Оно выше глаз, заглянуть в него невозможно. Поднял вверх связанные руки, взялся за решётку. Что это? Или он сам пошатнулся от слабости, или поддались её стальные плетения.
Нет, скорей всего, оскользнулась под ногами сопревшая солома.
Шамрай опустился на пол, вытянув ноги, он долго смотрел, как на противоположной стене, темнея, меркнет последний солнечный луч. Глаза застлала тёмная пелена.
Когда сознание вернулось к Шамраю, над всем миром стояла глубокая ночь. За стеной взвыл мотор мотоцикла, послышалась немецкая речь. Шамрай узнал визгливый голос горбатого офицера. Он не спал уже вторую ночь. Откуда у этого горбуна столько сил? Не иначе как от ненависти ко всему живому. И от страха перед неминуемой расплатой: после Сталинграда они об этом все думают.
Мотоцикл, стреляя, как пулемёт, вылетел со двора. Кого ещё повстречает смерть этой ночью?
Послышался сонный недовольный голос Фрица. Он что-то приказывал постовому. Потом грохнули, закрываясь, засовы дверей.
Тишина, как тёплое одеяло, опустилась над тюрьмой гестапо.
Шамрай принудил себя считать до ста. Двести, триста… Искушение проверить решётку становилось всё сильнее и сильнее. Куда ты можешь убежать с этими чёртовыми стальными браслетами на руках? Смешно, просто смешно. Всё равно поймают, даже если и удастся… Ага, всё-таки надеешься, всё-таки думаешь, тебе мало пыток, от которых разрывается сердца и смерть становится желанной, избавлением от них. Да, это так. И всё-таки… Попробуй, тебе нечего терять. Ты не имеешь права не испытать своего последнего шанса, если он есть. Бон шанс!
Шамрай пошевелил кистями рук. Запястья сковали страшные путы. Они сделаны из крупповской, особо крепкой стали.
Шамрай, опираясь о стену, поднялся. Из окна веяло ночной прохладой. В это время на Украине начинают петь первые петухи, подсказывая время. А здесь, интересно, поют петухи? Или, может, их давным-давно съели немцы? Нет, ещё жива Франция. И поют петухи. Вот где-то очень далеко послышался одинокий, хрипловатый спросонья голос. Вот ему ответил другой, третий. Приглушённо, робко, а всё-таки поют…
Шамрай поднял скованные руки, ухватился за решётку, дёрнул её, сначала тихо, потом посильнее. Стальные переплетённые прутья заметно поддались. Тогда окрылённый ликующей надеждой, хотя в глубине души и понимая всю её призрачность, он стал тянуть металлические, холодные стержни, уже не заботясь об осторожности. Решётка покачнулась и вылезла из своих неглубоких гнёзд. Так дерзко, напропалую мог действовать только сумасшедший. Шамрай, пожалуй, в эти минуты и был тем сумасшедшим.
Не опасаясь наделать шума и привлечь внимание часовых, — должны же здесь где-то быть часовые, — бросил решётку на солому, привстал на цыпочки, лицом дотянулся до окна, выглянул. Темь — глаза выколи. В такое время ночи по небу должна бы гулять ослепительная луна. Так почему же темно: скоро рассвет или небо заволокли тучи? Присмотрелся повнимательнее — звёзд, кажется, тоже не видно. Ночь глухая, враждебно насторожённая. Тишина плотная, непроницаемая, как чёрная каменная стена. Высунул в окно руки, нечеловеческим усилием, упираясь в подоконник локтями, подтянулся, просунул голову. Подбородком зацепился за внешний край, весь напрягся, упираясь носками, коленями, подался вперёд и почувствовал, с каким трудом пролезают плечи в узенькое отверстие окна. Когда его пытали, пиджак валялся в углу камеры, он хорошо это запомнил, а воротник с петличками, как хомут, висел на шее. Когда же на него успели надеть пиджак?
Перед тем как заковать в кандалы?
Теперь эта чёртова одежда мешала пролезть в узенькое оконце. И не снимешь: руки-то скованы. Нет, кажется, всё-таки можно протиснуться.
Вылез до пояса, огляделся. Темень и тишина. Ничего и никого не видно. Тогда он резко рванулся вперёд и упал. Приготовился к худшему — разбиться о какие-нибудь сваленные камни или доски. А упал неожиданно мягко и удачно: окошко от земли оказалось полметра, не больше.
Несколько минут лежал, собирая силы, потом поднялся.
Куда же идти? Всё равно куда, только скорее и подальше от этого проклятого места. Если и выпал на его долю один-разъединственный шанс остаться в живых, так не воспользоваться им было бы сейчас глупо. По двору гестапо ползёт человек в наручниках и хочет остаться в живых. Ну, не нелепо ли это? От отчаяния, ясного понимания своей обречённости и тщетности всех усилий Шамрай чуть было не заплакал.
Убить человека очень легко и очень трудно. Нажал пальцем на спуск пистолета — пуля ударила в сердце, и человека нет. Но сколько раз бывало так, что люди, которых считали мёртвыми, расстрелянными, сгоревшими, неожиданно оказывались живыми и здоровыми, только седыми, как первый ноябрьский снег. Потому что человек способен выжить даже в тех случаях, когда, пожалуй, и камень не выдержал бы, рассыпался в прах. Куда идти, Шамрай не знал, а всё-таки шёл, двигался, как призрак, вытянув вперёд скованные руки, пока они не натолкнулись на холодный, сырой бетон. Это, по всей вероятности, стена. Куда же дальше ты пойдёшь, Роман? Направо или налево? Какая разница — везде одинаково опасно, везде смерть. Пошёл налево, время от времени касаясь стены, как слепой — руки поводыря.
Над головой тихо зашумели листья. Проснулся свежий апрельский ветер. Стало немного светлее, показались очертания предметов. Шамрай взглянул вверх. Тучи не разошлись, но стали тонко-прозрачными, и луна слабо просматривалась сквозь их серую пелену, как мутное пятно. Домик гестапо, невысокий, двухэтажный, прятался в садочке. Видно, совсем небольшой этот городок. Но гестапо есть гестапо, где бы оно ни было. И потому должны быть часовые. Где же они? По всей вероятности, стоят в воротах. И с ними могут быть собаки. «Только не собаки!» — с ужасом подумал Шамрай, и кровь похолодела в его жилах.
Остановился, прислушался. По-прежнему тишина. Бывают, значит, минуты, когда и гестапо спит. Но постовой у ворот не спит наверняка. Он — немец, он аккуратно несёт службу. Шамрай двинулся в садик. Молодые листья невысоких яблонь приветливо шелестели. Хорошо, что поднялся ветер, приглушит шаги. Снова преграда на дороге, только на этот раз не бетонная стена, а обыкновенная ограда из каменных плит. Колючая проволока есть сверху? Конечно. Не могли же гестаповцы не обнести себя колючей проволокой.