Избранные произведения в двух томах. Том 1
Шрифт:
Однако и это второе лето я претерпел стойко. И мы опять встретились. Но теперь мне было совершенно ясно, что третьего лета — если мы снова окажемся врозь — я не вынесу.
Майка вернулась из своего Крыма, со своего Валдая какой-то очень вдруг переменившейся. Косы остригла. Сейчас ее волосы едва достигали мочек ушей, не покрывали шею, а сверху выгорели до пшеничной желтизны. Она сильно загорела. Но не эти перемены меня так поразили. Я просто едва узнал Майку, когда увидел ее после каникул. Это была и Майка и не Майка. Это уже была не девочка Майка, а такая маленькая и очень красивая четырнадцатилетняя
И в данный момент, когда мы сидели рядом на скамейке в Лужниках, я отдавал себе полный отчет в том, что отныне мне понадобится видеть ее каждый день, иначе я помру.
— А знаешь, — сказала Майка, — в Австралии одна девочка установила новый мировой рекорд. Тоже по плаванью. Я читала в «Комсомолке». Там написано, что это не случайно. По плаванью взрослые не могут угнаться за детьми. Поэтому Витька — тоже не случайно… Молодец, правда?
— Молодец, — охотно подтвердил я.
Всем известно, что любовь облагораживает человека. Я не спорю. Это верно. Даже очень облагораживает. Но по совести, я должен высказать робкую, лишь сейчас зародившуюся в моей голове мысль: должно быть, помимо бесспорного облагораживания, любовь еще делает человека немного скотиной…
Нет, ну как же я мог отказаться от Гошкиного приглашения пойти в раздевалку и там поздравить от души своего товарища Витюху Титаренко с его победой, с его рекордом, со значком, который он вскоре получит?..
Стыдно. Подло. И тем не менее я совершил этот подлый поступок — отказался идти в раздевалку — вполне сознательно и обдуманно.
Я сразу же понял, что если пойду в раздевалку поздравить Витюху, то Майке придется идти вместе с нами, со мной и Гошкой (не оставаться же ей одной на этой трибуне, где шныряют хулиганистого вида парни и пьяницы исподтишка разливают на троих). Я представил себе, как мы явимся в раздевалку со своими улыбками и поздравлениями, и вот там Майка, моя Майка, увидит новоиспеченного мастера спорта, рекордсмена страны Витьку Титаренко, во всей его атлетической красе, во всем сиянии славы… «Здравствуй, Витя! Я поздравляю тебя!» — скажет Майка и улыбнется ему той улыбкой, которая вот уже полтора года принадлежит, надеюсь, лишь мне. А он скромненько, застенчиво эдак поведет своими покатыми плечами прирожденного пловца, протянет ей свою могучую руку…
Нет, любовь, безусловно, очень облагораживает человека. Однако мы посидим лучше тут, на скамье, побеседуем, а Витьку Титаренко я поздравлю чуть позже.
— …кому пломбир, эскимо, сливочное?
— Фьють! Сюда.
Я достал из кармана деньги. Теперь я получал стипендию и мог не ездить в троллейбусе зайцем, и мог раскошелиться на пломбир. На один — для Майки. Мне-то ведь нельзя: горло.
— Спасибо, — сказала Майка, лизнула мороженое. — И не только по плаванью, — продолжала она. — Фигурное катание — тоже дети: Шварц, Кальма… А гимнастика?
— Угу, — кивнул я, от души ненавидя всех их разом.
Предстояли еще четыре заплыва. Сейчас был перерыв.
Из динамиков на радость людям рвалась популярная музыка. И у меня заранее сосало под ложечкой, у меня не оставалось никаких сомнений, что вот сейчас, с минуты на минуту, мне предстоит встреча с самым главным моим соперником в мировом и вселенском масштабе…
Ну конечно. Так и есть.
Джама-а-а-айка!..
На трибунах тотчас притихли.
Вот уж не знаю, как там лет через пять или десять будут реагировать слюнные железы почтеннейшей публики на эту самую «Джамайку», на этот голос, зазвеневший над стадионом. Не знаю. Не берусь угадывать. Пока же этот собачий рефлекс действует безотказно: «Джама-ай-ка…» — и все распускают слюни.
Даже на моем недолгом веку такое случалось уже не раз. Приезжал из города Парижа Ив Монтан. Восторгал ценителей своей игрой и шевелюрой Ван Клиберн. Выдавала устрашающие портаменто — от сих до сих — Има Сумак.
Но в этом году безраздельно царствовал Робертино. Итальянский мальчик Робертино Лоретти. Мой ровесник.
Что творилось из-за этого Робертино! Вокруг только и разговоров было, что о нем. Все озабоченно гадали, когда же он приедет на гастроли в Советский Союз. В парках, в кинотеатрах, на площадях, на стадионах, в поездах, на пароходах, в банях и парикмахерских с утра до ночи распевал Робертино Лоретти. Люди давились в очередях за его грампластинками. Люди ходили по улицам, долдоня как попугаи: «О, паппагалло, паппагалло…»
Словом, это было какое-то всеобщее наваждение.
Я тоже, конечно, слышал песни Робертино Лоретти. Мне нравился голос этого мальчика. Видел я в журнале и его портрет: чернявый такой, вроде нашего Маратика.
И клянусь, что я не испытывал ни зависти к нему, ни других низменных чувств. Просто возникало некоторое недоумение. Разве мой голос хуже? В последнее время я часто солировал в концертах. Была выпущена моя пластинка. Однако из-за этой пластинки никто не ломал друг дружке ребер в очередях. Никто не печатал в журналах моих портретов. И до сих пор почему-то меня не звали на гастроли в Италию…
Но, повторяю, у меня не было никаких претензий к Робертино Лоретти.
Я чувствовал его своим соперником лишь в те минуты, когда мы бывали вдвоем с Майкой, а в это время вдруг, откуда ни возьмись:
Джама-айка, Джамайка!..Особенно я ненавидел именно эту песню, в которой так отчетливо слышалось: «… Майка… Майка!..» Ему-то до нее какое дело?
— Он едет в Швецию, — сказала Майка.
Я насупился. Вот и хорошо. Туда ему и дорога.
Воровато оглянувшись, Майка наклонилась, будто хотела что-то сказать мне на ухо, и вскользь чмокнула меня в щеку. Губы ее были совершенно ледяными от мороженого. Либо мои щеки были чересчур жарки и мне так показалось.
— Все это вранье, — заявила Майка.
— Что — вранье?
А то, что мы теперь быстрее в длину растем, чем умом… Вранье. А зачем тогда спецшколы заводят? Английские, математические? Потому что знают: начинать нужно рано. Иначе будет поздно. Вот знаешь, одна девочка из нашей школы — только она пять лет назад окончила — поступила во ВГИК, на актерский. И теперь ей уже двадцать три года. Она к нам приходила на вечер. Девочки спросили: «Кого вы мечтаете сыграть?» А она говорит: «Мечтала — Наташу Ростову, а теперь придется Кабаниху. Стара». Ну, конечно, двадцать три года!..