Избранные произведения в двух томах. Том 1
Шрифт:
Два голоса. Они неразделимы. В созвучии. В мольбе.
Мне очень нравится голос Танечки. Прелестный голос. Однако для меня важнее другой голос — голос Ромео, голос Лемешева. Вот он. Я жадно ловлю его интонации, его движения. И обмираю от каждой ноты. Потому что это несказанное чудо — лемешевский голос, чудо из чудес.
И это уже прощанье…
Они прощаются, Ромео и Джульетта.
Прости, Прости-и…Все.
Яков Насонович снимает наушники и отваливается к спинке стула. Отирает пот с лысины. Вид у него такой усталый, будто
Я тоже снимаю наушники.
В дверях появляются улыбающаяся Танечка, спокойный дирижер, озабоченный Лемешев.
Они усаживаются и ждут, покуда Яков Насонович перемотает обратно ленту. Готово. Щелчок. Пауза. И снова щелчок.
Оркестр. Вступление.
А ведь и я немного устал. Изрядно наволновался, покуда меня самого записывали. Потом это неожиданное появление знаменитого артиста. И музыка Чайковского, которую невозможно слушать равнодушно, не отзываясь на нее всем сердцем…
Пора, одно мгновенье Мне будет стоить жизни…Нет, я очень устал. Я уже не способен улавливать ни голосоведение, ни оркестровые аккорды.
Какие-то посторонние и странные мысли лезут мне в голову. Что вот, хотя им в конце концов и плоховато пришлось, Ромео и Джульетте, а все же досталось им обоим это счастливое, это отчаянное, это единственное свиданье, которое, может быть, и стоит жизни… А ведь Джульетте, этой девчонке, как я слыхал, всего-то и было четырнадцать лет. Что ж, и мне вот скоро уже стукнет тринадцать. Нет, я, конечно, еще и мечтать не смею о таких вот исключительных страстях. Я вообще не очень-то уверен, что меня, Женю Прохорова, может кто-нибудь полюбить — хотя бы и ненадолго. Но вот сам я, наверное, мог бы кого-нибудь полюбить. Не знаю кого. Но, мне кажется, мог бы. Не хуже этого Ромео…
Пусть будет так, Пусть умру я, Но сладко мне И умереть по твоему желанью…— Нет-нет, остановите. Стоп!..
Лемешев, вскочив со стула, протестующе размахивал руками.
— Это не годится, ни-ку-да не годится!.
— Ну что вы, Сергей Яковлевич?.. — Дирижер, в свою очередь, широко развел руки.
— Сергей Яковлевич… — прижала руки к груди Танечка.
— Мгм, — глухо кашлянул звукооператор и, отогнув рукав белого халата, посмотрел на часы. Наверное, ему пора было обедать.
— Не годится. Сначала! Все сначала!..
И, не дожидаясь своих коллег, Лемешев решительно направился к двери.
Танечка и дирижер, обменявшись вздохами, покорно двинулись следом. Через несколько секунд я уже увидел их снова за широким двойным окном, в студии. И Лемешев снова пристраивал свой пиджак на спинку стула.
— До свиданья, — сказал я хозяину аппаратной Якову Насоновичу. — Спасибо.
— Пожалуйста, — ответил Яков Насонович. — До свиданья.
В глазах его была едва скрываемая насмешка: вот, мол, дружок, тебе и одной репетиции хватило, а товарищу Лемешеву четырех мало…
Просто злится небось, что не дали пообедать. Так я еще тоже не обедал.
— Как — убежал?
— Убежал. Колька Бирюков.
— Как?
— Убежал — и все.
Эта ошарашивающая новость уже была известна всем, когда я вернулся из Дома звукозаписи. Всем, кроме меня.
В общежитии ребята сгрудились у кровати, точно такой же, как и еще добрая сотня в этой огромной комнате. У койки, на которой до сего дня спал Николай Иванович Бирюков. Подле койки была тумбочка, и кто-то догадался туда заглянуть, раскрыл дверцу, да так и оставил ее распахнутой для наглядности: тумбочка была пуста…
Среди бела дня исчез Колька Бирюков.
— А Владимир Константинович знает?
— Знает. Он приходил сюда. И в милицию уже звонил, чтобы искали.
Все были заметно встревожены и подавлены неожиданным происшествием.
Однако я сразу почувствовал и нечто другое: робкое восхищение и даже зависть. Таинственный, дерзкий побег… Какой же мальчишка не почует в этом соблазна?
— Интересно, куда он? — расширив глаза, спросил Маратик Алиев. — Может быть, на Кавказ? В горы?
— На кой черт ему твой Кавказ? — Витюха Титаренко презрительно сплюнул. — Скажи еще — на курорт… Я вот думаю, что он будет в Конго пробиваться. К Лумумбе. Воевать против белых.
— Так ведь он, Колька, сам — белый!
— Что?.. — возмутился Витюха. — Он не белый, а красный. Понимаете? Тут не от кожи зависит…
Мы все замолкли, потрясенные этой догадкой Витюхи.
— Не пробьется, — покачал головой Гошка Вяземский, который, узнав о происшествии, тоже явился в общежитие, хотя сам-то он был приходящий. — На границе поймают. Там всех ловят. А вообще ему и до границы не добраться: как же он поедет без денег?..
Я закусил губу.
Только сейчас я все понял. В совершенно другом и новом свете предстало вдруг передо мной наше с Колькой недавнее посещение Птичьего рынка. «Давай-ка, Прохоров, закатимся…» «Учиться?.. А зачем?» «Мне не нравится, когда маленьких пацанов обманывают…» Да, все это он говорил тогда. Но еще чего-то недоговаривал. И смотрел на меня с насмешливым сожалением, сверху вниз, как на младенца… Значит, он уже тогда собирался убежать? А может быть, он хотел, чтобы я убежал вместе с ним, подсказывал мне это, только прямо не решился сказать? Да, конечно… Вот зачем он показывал мне собак. Он ведь знал, что меня спасла собака, что я мечтаю заиметь пса. И подходил к тому парию, приценялся к его овчарке. «Думаешь, я купить не могу? А вот и могу». И показывал мне толстую пачку денег… Вот оно что!
Я незаметно потянул Гошку Вяземского за рукав, чуть скосил глаза: выйдем, мол, туда, в коридор.
Мы вышли.
— Ну чего? — спросил Гошка.
Но я отвел его подальше, к умывалке, и там сказал:
— Слушай, Гошка… только ты никому не проболтайся, ладно?
— Ну ладно.
— У него были деньги. Я сам видел… Много.
— Откуда?
— Со стипендии. Он целый год копил. Понимаешь? Значит, он уже тогда решил…
Гошка отвернулся, помолчал, обдумывая мое сообщение. А потом — неожиданно резко, жестко — сказал:
— Ну и правильно решил.
— Как? — оторопел я. — Почему — правильно?
— Так.
В глазах Гошки Вяземского я уловил то же самое обидное высокомерие, с каким смотрел на меня тогда, на Птичьем рынке, мой таинственно исчезнувший друг.
— Я бы и сам сбежал — да нельзя. У меня тут родители. С ума посходят…
Хмурое Гошкино лицо вдруг оживилось, он улыбнулся, положил мне руку на плечо:
— Да, вот какое дело…
— Да, вот какое дело, — сказал Гошка Вяземский. — Моя сестрица, Майка, велела пригласить тебя на день рождения. Она, понимаешь ли, в тебя влюбилась… Ду-ура.