Избранные произведения в двух томах. Том 2

Рекемчук Александр Евсеевич

Но вот что было удивительно и тревожно.

Однажды, в такую же, как сейчас, темную и безоблачную звездную ночь там, на северном своде неба, где уже ничего, как известно, нету, — там полыхнуло вдруг зарево. Оно не было похожим на обычные сполохи. Оно было ярче самых ярких сияний и, зародившись на черте горизонта, потом постепенно росло и росло, растекалось и ширилось, пучилось, переходило из желтого в багровый цвет… А потом исподволь угасло.

Иван это видел своими глазами. Видели и другие.

А оленьи пастухи, пригнавшие осенью стадо из тундр, с берегов Ледовитого океана, —

они возвратились какие-то задумчивые и смурные. Они намекали, что и не то им довелось повидать там, но в подробности вдавались неохотно. Только дирекции совхоза они, как говорят, доложили, что в один из дней прямо на стадо опустились большие вертолеты, и из них вышли люди в серебристых комбинезонах и стеклянных масках, и в руках у них были какие-то машинки, которыми они касались и оленей, и пастушьих малиц, и трогали ягель, стелющийся вокруг, который поедают олени…

Опять по селу прошел слух, что стадо будут забивать. Но ничего, обошлось. Мало ли какие слухи не возникают среди людей, чего только не болтают?

Вновь заскрипели по снегу валенки.

Это уж была Катерина.

Он ее дождался, сидя на крыльце.

— Аля дома? — первым делом справилась она.

— Давно, — ответил Иван.

А насчет него самого она и так видела, что он дома.

Поужинав наскоро, Катерина затеяла стирку. У нее уже с утра было замочено. Стирала она там, в худой половине дома, где не соблюдалось такого парада, как в горнице напротив.

А Иван, оставшись один в этой горнице, подсел к приемнику.

Он недавно купил его в сельпо, радиоприемник «Родина», на сухих батареях, так что он, слава богу, не зависел от причуд и капризов здешней электростанции. Иван поставил на крыше антенну, длинную еловую жердь, и приемник работал отлично: брал все что надо и что не надо.

Позеленел кошачий глазок индикатора. Замурлыкали волны. Иван повел вправо, по коротким… Там пиликала скрипка, а ей в помощь кто-то подбренькивал на пианино. Занудно эдак и однообразно, туда-сюда. Иван крутнул дальше, не любил он этих симфоний. А дальше из приемника вырвалась сумасшедшая стукотня барабана — один барабан, и больше ничего: трах-тарарах, бум, тра-та-та… — он уж было решил, что это передают какую-нибудь декаду, заключительный концерт, но тут барабан внезапно смолк, как лопнул, будто его продырявило, и тотчас заголосили трубы во все свои медные глотки: стало быть, не декада, а джаз — но эту музыку Иван тоже не ахти как обожал. Вот Альке, правда, той нравилось…

Зато еще через несколько делений шкалы Ивану посчастило. В комнату вплыл низковатый и сильный грудной женский голос:

…Ой, рябина кудря-авая, белые цветы, ой, рябина-ряби-инушка, что взгрустнула ты-ы…

Иван добавил звука, в блаженстве откинулся к спинке стула, скрестил руки.

Но тут скрипнула дверь и вошла Катерина — распаренная вся, обрызганная мылом, волосы растрепаны.

— Вань, а Ваня… — окликнула она.

Иван убавил громкость.

В руке она держала носок — коричневый, козьей грубой шерсти: она сама ему недавно связала такие теплые носки.

— Другой-то где? — спросила Катерина. — Один тут, а другого нету… Куда подевал? Мне стирать надо.

— Не знаю, — удивился Иван. — Оба вместе были… В сапоге, может? Ты загляни, в сенях там стоят…

Он сейчас в валенках ходил, ввиду мороза, с портянками.

Катерина исчезла. А он снова, довернув регулятор, стал слушать свою любимую песню:

…Оба па-арни бравые, оба хо-орош-и…

Но тем дело не кончилось.

Хозяйка снова появилась в горнице, и на сей раз лицо ее было довольно сердито, а в руке все тот же злополучный носок.

— И в сапогах нету… Ну, куда засунул? Проглотил, что ли?

Она опустилась на колени, заглянула под стол, под кровать, к сундуку подползла — под него тоже заглянула. Нигде нет.

Встала с пола уж совсем раздосадованная и в сердцах швырнула носок на пол:

— Ну и лешак с ним… Пускай сам другого ищет.

При этом она сурово глянула на Ивана, сидящего подле приемника, и на сам этот батарейный приемник «Родина». Отряхнула колени, ушла.

Иван вздохнул виновато. Он не мог отрицать за ней некоторого права сердиться. И впрямь, куда же он мог подевать этот второй носок? А ведь Катерина сама их вязала, в подарок ему…

Кроме того, Иван подумал, что, вполне возможно, она на него злится еще из-за того, что она там, бедная, мается над корытом, бельишко ему стирает, и все это после целодневных хлопот, после этих окаянных доек, а он тут расселся, будто барин, перед радиоприемником, музыку слушает сложа ручки…

И еще Иван предположил, что Катерина могла на него обидеться и по той причине, что он тут с таким блаженством и восхищением внимает, как поет другая женщина… Подумаешь, дескать, артистка, голосит: а-а-а… Может, она сама не хуже умеет.

Поэтому, прикинув и осознав все возможные причины, Иван решил прекратить эту музыку и переключиться на серьезное.

Как раз был черед последним известиям.

— …Китайский народ широко и торжественно отмечает девятую годовщину Договора о дружбе, союзе и взаимной помощи между Советским Союзом и Китайской Народной Республикой, — сообщила московская дикторша. — «Наш народ, пишет газета «Жэньминь жибао», будет вечно вместе с советским народом бороться за укрепление мощи и солидарности мировой социалистической системы, возглавляемой Советским Союзом, за мир во всем мире…»

И опять отворилась дверь, не давая Ивану сосредоточиться.

Но на этот раз вошла не Катерина, а вошел Митя Девятков, рабочий из его бригады, помбурильщика. Он тоже отработал дневную вахту и теперь отдыхал.

Вошел он в своем черном нагольном кожушке и в роскошной пыжиковой шапке, купленной у здешних пастухов, рукавицы под мышкой. Вошел, не раздевшись и не проявляя намерения раздеваться. Вроде бы так, на минутку заглянул. Он теперь часто наведывался вечерами к буровому мастеру. То по делу, то без дела. А какие у него на это были доподлинные причины — для Ивана не составляло особой загадки…