Избранные произведения в трех томах. Том 1
Шрифт:
Долинин не выдержал.
— Что–то неладно! — сказал он. — Я не снайпер, конечно, но и не мазила. Что–то не то. Или мушка сбита, или патроны подмочены, или вообще этот маузер гитлеровского однофамильца ни к черту не годится.
— Что вы, товарищ секретарь! Дайте сюда!
Цымбал извлек из кармана горсть патронов, пересыпанных махоркой, протер их пальцами и дополнил обойму.
— Это замечательный пистолет. Мой трофей. Щикльгруббер–то ко мне на счет записан. Я и маузером владел. Привыкнуть к нему надо, приловчиться.
Цымбал выстрелил.
Долинин закусил губу.
— Поднять, что ли?
— Не надо.
Цымбал выстрелил во второй раз, пуля отбросила банку метра на полтора дальше. Тогда он, выпустил в нее подряд все оставшиеся в обойме патроны. Банка прыгала, вертелась, перескакивала с места на место, проваливалась между камнями, но пули Цымбала как–то доставали ее и там.
— Всё! — наконец остановился Цымбал. Он набил патронами магазин и вернул пистолет Долинину.
— Вы, кажется, красноармейцем были? — спросил Долинин сухо. — Где же вам удалось так пистолет освоить? В отряде?
— Почему только в отряде? Я оружием с детства увлекался. С поджигалок начинал. Знаете, из винтовочных гильз мастерили? Врежешь ее в деревянную рукоятку, просверлишь сверху дырочку для запала, внутрь — пороху, пыж, пульку… Над запалом — головка спички. Прицелишься, чиркнешь по спичке коробком — ударит по всем законам пиротехники. Иной раз разорвет…
— Не от этого ли и глаз пострадал?
— Глаз? Это осколком. — Цымбал прикоснулся рукой к черной повязке. — В начале войны было дело. Пытались урожай собирать. Пшеница стояла стеной, на редкость была пшеничка, никогда не видел такой, хотя я комбайнер старый. Не успели ее собрать. Я по крайней мере не успел. Разбили бомбами и комбайн и меня. И, что досадно, когда привезли в больницу, на мне ни одной царапины. А вот глаза нет. И всё чем? Осколком, вот таким, с маковинку, с булавочную головку. Лечиться — где там! Бабы примочки делали.
— Как же вас в таком состоянии в армию взяли, да еще и рядовым бойцом? — недоверчиво спросил Долинин.
— Меня и не взяли, сам пристал в августе к ополченцам. Ну, а потом, когда нас окружили да помяли под Кингисеппом, стал по тылам к Славску пробираться. Встретился сначала с одним отрядом; а зимой и к вашим вот перешел: первый отряд немцы весь растрепали, рассеялись ребята кто куда.
— Зачем же вы пробивались в Славск?
— Сложный вопрос задаете, товарищ секретарь. — Цымбал умолк на минуту, добавил: — Врать не люблю, а и правду сказать нельзя. Я и сам–то ее узнал случайно, правду.
— То есть? Как это понимать? — Долинин нахмурился.
— Как хотите, так и думайте, а сказать ничего больше не могу. Извините, товарищ Долинин.
Цымбал поправил повязку на глазу, сел на бревно и принялся рыться в карманах, как бы желая показать этим, что разговор окончен. Долинин пожал плечами, постоял–постоял за его спиной, да и стал подниматься по тропинке к поселку.
2
Этим
Варенькин камень или сразу же врезывался в воду, или, раз подлетев, описывал в воздухе крутую, непременно сваливавшуюся влево, дугу и тяжело шлепался на стремнине.
— Физику надо знать, — смеялся Ушаков. — Угол падения равен углу отражения.
— При чем тут физика? — сердилась Варенька. — Просто вы себе выбираете хорошие камни, а мне какие попало.
Она первой заметила Цымбала, сидевшего на бревне, и шепотом сообщила Ушакову:
— Партизан. У него, наверно, какое–нибудь горе. Второй день сидит вот так и смотрит на воду. Ребята рады, что вернулись, гуляют, а он — никуда. Ни знакомых у него, ни родных…
— Война, — сказал Ушаков неопределенно и поздоровался с Цымбалом: — Здравия желаю! Из каких мест будете, если не секрет? — Он тоже присел на бревно и достал из кармана кожаный кисет.
Варенька устроилась по другую сторону от Цымбала. К ее великому огорчению, — она уже озябла и хотела бы уйти в тепло, — мужчины разговорились. Цымбал, оказывается, хорошо знал танковую бригаду, в которой служил Ушаков. Началось выяснение подробностей.
— У вас там был комиссаром бригады товарищ Дрозд, — сказал Цымбал.
— Точно. Полковой комиссар, Илья Степанович Дрозд.
— Мы тогда, ополченцы, к Молосковицам отступали, кидались кто куда, командиров не хватало, путались в лесах, страхи нам всякие чудились, больше, чем было на деле. Вдруг где–то, вроде бы уже под Яблоницами, встречаем на дороге человека с ромбами на петлицах. Это он и был, Дрозд ваш. «Куда, говорит, так поспешаете? Не родину ли продавать собрались? Почем берете?» Обидно было слушать; Чего только он нам не наговорил… Ну, в общем, собрал нас, вроде батальона получилось. Ничего дрались, за танками научились в атаку ходить. Держались долго на железной дороге.
— Правильно, было такое дело, под Молосковицами, — сказал Ушаков. — Вернее, сюда ближе, к Большим Хотыницам.
— А потом нас забрали от танкистов, — продолжал Цымбал, — так и распрощались.
— Товарищ Ушаков, — не выдержала Варенька, видя, что разговору этому, как и всегда у фронтовиков, конца не будет; голос ее звучад жалобно и обиженно. — Я совсем закоченела.
— Ну, друг, будь здоров, — сказал, поспешно подымаясь, Ушаков. — Забегай, я тут, рядом. Вон за каменными домами фургоны стоят, видишь? Там и землянки наши! Наведывайся. Повспоминаем еще.