Избранные произведения. Дадзай Осаму
Шрифт:
Я сказала, что терпеть не могу ни говорить о войне, ни слушать, а сама так увлеклась рассказом о собственном «бесценном опыте»… Но это единственное воспоминание военной поры, которое не вызывает у меня отвращения, все остальное — как в том стишке:
В прошлом году — ничего, В позапрошлом году — ничего, В позапозапрошлом году — ничего.Да, наверное, это глупо звучит, но война оставила мне на память только одно — дурацкие резиновые тапочки.
Эти резиновые тапочки повлекли за собой
Змеиные яйца.
Пожар.
С того времени матушка заметно сдала. А я, напротив, постепенно превращаюсь в грубую деревенскую бабу. И не могу отделаться от ощущения, что здоровею и толстею исключительно за счет постоянного высасывания из матушки последних жизненных соков.
Даже когда я устроила пожар, матушка не только не ругала меня, а наоборот, постаралась утешить, заявив, что хворост, мол, для того и нужен, чтобы гореть, но душевное потрясение, которое она испытала тогда, несомненно, было в десятки раз сильнее моего. С того дня она стала часто стонать во сне, а когда дул сильный ветер, то и дело поднималась с постели и, делая вид, что идет в уборную, обходила комнату за комнатой весь дом. Выглядела матушка плохо, иногда даже двигалась с явным трудом. Она давно порывалась помогать мне с огородом и действительно как-то раз, хотя я и просила ее не делать этого, принесла с колодца несколько ведер воды, после чего весь день пролежала в постели: у нее так разболелась спина, что ей даже дышать было трудно. После этого случая она, судя по всему, отказалась от мысли помогать мне, и даже если приходила иногда на огород, то только для того, чтобы посмотреть, как я работаю.
Сегодня она тоже пришла и, внимательно наблюдая за моими действиями, вдруг сказала:
— Говорят, если кто любит летние цветы, ему суждено умереть летом. Интересно, это правда?
Ничего не ответив, я продолжала поливать баклажаны. Да, ведь уже лето.
— Я очень люблю акацию, но у нас здесь нет ни одной, — тихо проговорила она.
— Зато у нас полно олеандров, — нарочно резко ответила я.
— Их я не люблю. Мне нравятся почти все летние цветы, но в олеандрах есть что-то нахальное.
— А я предпочитаю розы. Но они цветут круглый год… Что ж получается, если кто любит розы, ему суждено умирать четыре раза в год — весной, летом, осенью и зимой?
И мы обе рассмеялись.
— Может быть, немного отдохнешь? — сказала матушка улыбаясь и добавила: — мне хотелось бы посоветоваться с тобой по одному делу.
— По какому? Если о том, кому когда лучше умирать, то увольте.
Я пошла за матушкой к дому, и мы сели рядышком на скамейке под глицинией. Цветы уже облетели, солнечные лучи просачивались сквозь листву и падали нам на колени, окрашивая их в зеленый цвет.
— Я давно хотела поговорить с тобой об этом, — начала матушка, — только все не решалась, мне казалось, что лучше дождаться момента, когда у нас обеих будет хорошее настроение. Видишь ли, это не такой уж веселый разговор. Но сегодня мне почему-то кажется, что я смогу рассказать тебе все, и прошу тебя, наберись терпения и выслушай меня до конца.
Я оцепенела.
— Несколько дней тому назад я получила письмо от дядюшки Вада. Он пишет, что к нему заходил один из его бывших служащих, недавно вернувшийся с юга. Они болтали о том о сем, потом этот человек вдруг сказал, что служил с Наодзи в одном отделении и что Наодзи жив и скоро вернется. Но… Он принес и дурные вести. По его словам, Наодзи пристрастился к опиуму.
— Опять! — я скривилась, будто проглотила что-то очень горькое.
Еще в школьные годы Наодзи, подражая одному писателю, стал баловаться наркотиками, в результате он задолжал аптеке огромную сумму, и матушка два года потом расплачивалась с его долгами.
— Да. Похоже, он опять начал… Но, видишь ли, тот человек сказал, что его наверняка вылечат, во всяком случае, пока этого не произойдет, его не отпустят. Причем дядя пишет, что, даже если Наодзи вылечат и он вернется, человека в таком тяжелом состоянии нельзя сразу же устраивать на работу. В этом хаосе, который сейчас царит в Токио, даже нормальный человек может лишиться рассудка, а полубольной, только что вылечившийся наркоман наверняка сразу же сойдет с ума, и что нам тогда с ним делать? Поэтому дядя считает, что лучший выход для всех нас — это забрать Наодзи сюда, в Идзу, как только он вернется с юга, заботиться о нем и никуда его не отпускать, чтобы он смог отдохнуть, дать ему возможность набраться сил. Это первое. А второе… Кадзуко, твой дядя говорит, что денег у нас почти не осталось. Все счета заморожены, да еще эти налоги на имущество, короче говоря, ему будет трудно высылать нам прежнюю сумму. Когда вернется Наодзи и мы окажемся на его иждивении уже втроем, дядя не сможет нам помогать. Поэтому он предлагает либо подыскать для тебя мужа, либо устроить на службу в какое-нибудь достойное семейство. Ну, в общем, он просит сказать, что для тебя предпочтительнее…
— На службу? Это как, стать служанкой?
— Не совсем, дядя Вада считает… Знаешь семейство Ма-киба?.. Они высочайшей крови и с нами связаны родственными узами… Ты могла бы стать чем-то вроде домашней учительницы для барышень… Вряд ли такая работа будет тяготить тебя или заставлять чувствовать себя неловко…
— А что, другой работы для меня у него нет?
— Он сказал, что любая другая работа будет тебе не по силам.
— Но почему не по силам? Почему?
Матушка ничего не ответила, только грустно улыбнулась.
— Нет уж, хватит с меня! И слушать об этом не желаю! — вырвалось у меня.
Я понимала, что не должна была этого говорить, но уже не могла остановиться.
— Посмотрите на эти тапочки, вы только… — не договорив, я разрыдалась.
Вытирая глаза тыльной стороной руки, я подошла к матушке и посмотрела ей прямо в глаза. «Ты не должна, не должна!» — промелькнуло в моей голове, но с губ уже совершенно бессознательно, словно без всякого моего участия, срывались слова.
— Разве это не вы говорили мне когда-то: «Только потому что у меня есть Кадзуко, только ради Кадзуко, я поехала в Идзу?» Разве не вы говорили, что умрете, если меня не будет рядом? Именно поэтому, да, только поэтому я осталась здесь с вами, ношу эти дурацкие тапочки и выращиваю для вас овощи. Я запрещаю себе даже думать о другом. И что же? Стоило вам услышать, что возвращается Наодзи, я тут же стала лишней, и вы решили избавиться от меня: иди, мол, в служанки. Нет, это уж слишком, слишком!