Избранные произведения. Дадзай Осаму

Дадзай Осаму

Соскользнув с кровати, я прижалась к коленям матушки и наконец сумела произнести:

— Простите меня, маменька.

Теперь, думая об этом, я понимаю, что те наши с матушкой дни были озарены последним светом счастья, потом вернулся с юга Наодзи, и наша жизнь превратилась в настоящий ад.

3

Ощущение полной беспомощности, бессилия, нежелание жить. Какая-то смутная тревога, ее яростные волны больно ударяют в грудь, то словно расплющивая сердце, то вдруг ослабляя свой натиск: так по небу после грозы мчатся, обгоняя друг друга, белые тучи; пульс то учащается, то замирает, дыхание стесняется в груди. В глазах темнеет, кажется, жизненная энергия покидает меня, вытекая из кончиков пальцев… Вязанье выпадает из ослабевших рук.

Последнее

время постоянно льет унылый дождь, я томлюсь целыми днями, не зная, чем себя занять, вот сегодня вытащила на веранду плетеное кресло, собираясь продолжить работу над свитером, который начала вязать еще весной, да так и бросила, не довязав. У меня был моток бледно-розовой шерсти, я добавила к ней немного ярко-голубой, по-моему, должен получиться неплохой свитер. Из этой розовой шерсти матушка когда-то, когда я еще училась в начальной школе, связала мне шарф. Концы его были сшиты вместе, так что получалось что-то вроде капюшона. Когда я надела его на голову и посмотрела на себя в зеркало, то увидела маленького чертенка. У всех моих одноклассниц шарфы были совершенно другого цвета, и этого было достаточно, чтобы я возненавидела свой всеми силами души. Правда, как-то одна моя подружка, дочь кансайского богача, солидным взрослым голосом похвалила мой шарф: «Какой у тебя милый шарфик», но от этого я еще больше сконфузилась и совсем перестала его носить, так он и провалялся все это время в шкафу. Нынешней весной мне почему-то захотелось вернуть этот шарф к жизни, я распустила его и, решив связать себе свитер, принялась было за работу, но тут же забросила ее: цвет снова показался мне слишком блеклым. Но сегодня, томясь от безделья, я опять вытащила шерсть и принялась лениво вязать. И тут я впервые обратила внимание на то, какое невыразимо нежное, тонкое сочетание образует бледно-розовая шерсть с пепельно-серым дождливым небом. До сих пор мне это и в голову не приходило. Я и представить себе не могла, как это важно — чтобы твой наряд гармонировал с цветом неба. «Гармония — как это замечательно, как прекрасно», — удивленно подумала я. Если сероватую мрачность пасмурного неба соединить с бледной розовостью шерсти, оба цвета поразительным образом оживают. Мне вдруг показалось, что клубок шерсти, лежащий на моей ладони, наполнился приятным теплом, а холодное пасмурное небо превратилось в мягкий бархат. Тут же вспомнилась картина Монэ, та, на которой изображен собор в тумане. У меня возникло ощущение, что, благодаря этому клубку шерсти, я впервые поняла смысл слова «gout». Хороший вкус. А матушка, да ведь она нарочно выбрала для меня эту розовую шерсть, зная, как прекрасно будет смотреться мой шарф на фоне серого зимнего неба, а я по своей детской глупости отвергла его… Она и не подумала настаивать, предоставила мне право самой сделать свой выбор. И ей пришлось прождать двадцать лет, пока я пойму наконец, как прекрасен этот цвет. Она никогда ничего не объясняла, только молча и покорно ждала. Какая же у меня чуткая, добрая мать! И тут косматые тучи страха и тревоги снова надвинулись и заклубились в моей груди: ведь это ее, нашу добрую и чуткую матушку, мы с Наодзи так мучили, изводили своими сумасбродными выходками и в конце концов довели до полного физического и духовного истощения. Мы ведь и сейчас делаем все, чтобы свести ее в могилу. Чем больше я думала об этом, тем мрачнее, ужаснее представлялось мне будущее, мучительная тревога овладела душой, жизненные силы вдруг покинули меня, и спицы выпали из ослабевших рук. Бросив вязанье на колени, я глубоко вздохнула и, запрокинув голову назад, закрыла глаза.

— Маменька! — внезапно вырвалось у меня.

Матушка, читавшая за столом в комнате, тут же откликнулась:

— Да? — в ее голосе звучало удивление.

На миг я растерялась, но тут же нарочито громким голосом сказала:

— Вы знаете, что расцвели розы? Наконец-то. Я только что заметила.

Розы у веранды. Их когда-то привез дядюшка Вада то ли из Франции, то ли из Англии, не помню, в общем, откуда-то издалека. Месяца три назад он пересадил их в садик нашего нынешнего жилища. И вот сегодня утром раскрылся один из бутонов. Я прекрасно знала об этом, но, желая скрыть свое смущение, нарочно изобразила шумный восторг,

притворившись, будто заметила цветок только сейчас. Он был ярко-пурпурным, исполненным горделивого достоинства и жизненной силы.

— Да, я знаю, — спокойно ответила матушка. — Ты всегда придаешь большое значение таким вещам.

— Может быть. Тебе меня жаль?

— Нет. Я просто хотела сказать, что это в твоей натуре. Кто еще станет наклеивать репродуцию Ренуара на спичечный коробок в кухне или мастерить носовые платки для кукол… А уж послушать, как ты говоришь об этих розах… Можно подумать, что речь идет о живых людях.

— Это потому, что у меня нет детей, — вдруг, неожиданно для себя самой, сказала я.

Сказав же, вздрогнула и стала нервно теребить вязанье на коленях. В ушах вдруг отчетливо, словно я слышала его по телефону, зазвучал мужской голос, хрипловатый бас. «Ведь ей уже двадцать девять», — произнес он. Щеки запылали от стыда.

Матушка, не сказав ни слова в ответ, продолжила чтение. В последнее время она была как-то особенно молчалива, может быть потому, что ее лицо почти постоянно прикрывала марлевая повязка. Эту повязку ей велел носить Наодзи. Он вернулся с юга недели полторы тому назад, бледный как смерть. Разумеется, он не удосужился сообщить нам о своем приезде заранее, просто в один прекрасный летний день под вечер вошел в сад через калитку.

— Фу, какой ужасный дом! Верх безвкусицы! Остается только повесить вывеску «Пансион Лай-лай. Всегда в продаже китайские пельмени».

Это было единственное приветствие, которое я от него услышала.

Матушка дня за два до его возвращения слегла, у нее заболел язык. Выглядел он вроде бы вполне обычно, но она говорила, что любое движение причиняет ей нестерпимую боль, и ела только жидкую кашу. Когда я предложила вызвать врача, она отрицательно покачала головой и с горькой усмешкой сказала:

— Он поднимает меня на смех.

Я смазывала ей язык люголем, похоже, без особого эффекта, и была в постоянном нервном напряжении.

Тут-то как раз и явился Наодзи.

Присев у изголовья матушки и кратко поздоровавшись с ней, он тут же вскочил и принялся ходить по комнатам, осматривая дом. Я пошла за ним и, улучив момент, спросила:

— Как тебе показалось, матушка изменилась?

— Да, уж изменилась, так изменилась. Совсем высохла. Самое лучше для нее — поскорее отправиться на тот свет. Такие, как она, не созданы для нашего мира. На нее просто больно смотреть.

— А я?

— А ты огрубела. Вид потасканный, небось путаешься с кем попало. Есть в доме сакэ? Хорошо бы сегодня напиться.

Я пошла к О-Саки, хозяйке единственной местной гостиницы, и, сообщив о возвращении брата, попросила у нее немного сакэ, но она ответила, что сакэ, к сожалению, кончилось. Вернувшись домой, я так и сказала Наодзи, а он, глядя на меня совсем как чужой, я никогда не видела его таким, выругался и заявил, что я просто не умею говорить с людьми, потом, спросив, где находится гостиница, нацепил сандалии, в которых мы обычно выходим в сад, и помчался в поселок. Настал вечер, но он не вернулся. Я сидела и ждала его, приготовив его любимые печеные яблоки и омлет, даже лампочку в столовой заменила на более яркую, но брата все не было. Тут в кухню заглянула О-Саки.

— Барышня, я не знаю, как и быть. Он пьет сивуху, — приглушенным голосом сообщила она, как нечто чрезвычайно важное, выпучив еще больше и без того круглые, как у карпа, глаза.

— Сивуху? Ты имеешь в виду метиловый спирт?

— Да нет, никакой не метиловый, но…

— То, что он пьет, не повредит его здоровью?

— Нет, но…

— Так оставь его, пусть себе пьет.

О-Саки, поперхнувшись, кивнула и удалилась.

Я пошла к матушке.

— Он пьет у О-Саки, — сказала я ей, а она, криво улыбнувшись, ответила:

— Вот как. Наверное, с опиумом покончено… Поужинай одна. А потом приготовь, пожалуйста, постель для Наодзи. Постели ему посередине комнаты. Сегодня мы будем спать здесь втроем.

Мне захотелось плакать.

Поздно ночью, громко стуча ногами, вернулся Наодзи. Мы все устроились на ночь в одной комнате под общим пологом от москитов.

— Ты бы рассказал маменьке о том, как там было на юге, — попросила я, укладываясь.