Избранные произведения. Том 2
Шрифт:
Гоби и Михаил прислушались в дверях. Виктор стал читать:
В голубые безмерные дали За тобой я летел, окрыленный, Звезды вечные звонко звучали, Я летел за тобою, влюбленный. Черный плащ мой взвивался как облак, Я тебя настигал неуклонно. Вечно женственный, радостный облик Плыл в сиянье вселенной влюбленной.— Все! —
Ирина поняла в этом стихотворении больше, чем в других, и ей нравился черный плащ летящего среди звезд жениха.
— Вам нравится? — спросил Гоби Михаила.
— Да! — ответил Михаил. Он вдруг почувствовал себя несчастным, немым, оттого что Ирина слушала эти странные, звучные стихи от другого, который может так говорить про самое сокровенное, про что Михаилу никогда, ни за какие сокровища, не сказать ни слова.
— Почему «облак»? — громко спросил Гоби, — Ведь говорится «облако».
— Я не знаю, — ответил надменно Виктор.
— Ах, вы не знаете! — обрадовался Гоби. — Вероятно, вы тоже не знаете, что голубой цвет неба обусловлен составом нашей атмосферы, что планеты никаких звуков не издают, а светила, вроде нашего солнца, гремят катастрофично. Конечно, вы не знаете также, почему эта симпатичная парочка выбрала себе такое неудобное место свидания. Как, собственно, они летят, это тоже секрет. Удивительная вещь эта поэзия! Каждый день наука открывает целые миры. Одно царство бактерий чего стоит. На глазах современных поэтов человек полетел. Не на черном плаще метафизики, а реально, на машине собственной работы. Но поэты не желают этого знать. Они там, в неведомых небесах, находят красоту, а аэроплан, а жизнь органического мира для них не предмет красоты. Удивляюсь! Поэзия, по-видимому, вымирает. Ее с успехом заменяет наука. Поэтов скоро мы будем спиртовать и коллекционировать.
— Вместо того, чтобы издеваться, — раздался в ответ хриплый голос Виктора, — да, вместо того, чтоб издеваться…
Он хотел что-то сказать и не мог. Спазма сжала ему горло. Глаза покраснели.
— Он плачет! — в ужасе воскликнула Ирина и бросилась к нему. — Не надо! Милый, не надо. Стихи чудесные. А технологи все такие. Они этого не понимают. Ну, успокойтесь же, я вам дам вина…
Виктор без счета целовал ее руку. В глазах его вправду стояли слезы. Не помня себя, Ирина наклонилась к нему и поцеловала его.
— Вы хорошая, вы добрая русская девушка. Успокойтесь же! — говорил Адам, гладя руки Ирине.
Они сидели вдвоем, в другой комнате, где были книги и портреты. Из-за стены слышался громкий спор Виктора с Гоби. Сюда увел Адам Ирину, когда она, поцеловав Виктора, вдруг расплакалась.
— Я не знаю, что со мной, — вытирая слезы и улыбаясь, говорила Ирина, — ведь я совсем не видела людей, не знала, какие они. И сегодня у меня стала другая душа. Я разбогатела. Долго ли я у вас сижу? А вы мне родной. И Виктор такой странный для меня, а нужный. Ведь я знала только Гоби. С ним страшно. Михаил очень молчаливый, но он правильный. Столько людей! У меня чувство, как весной на лодке, — а льдины мимо несутся, и голова кружится.
— Голова кружится, а хорошо? — тихо спросил Адам.
— Хорошо.
— Это и есть настоящее чувство жизни. А потом уж начинаются размышления, рассуждения, хмель проходит.
— И тянет куда-то, тянет лететь.
— Так и надо.
— Надо лететь, куда тянет?
— Надо. Теперь вы успокоились? Пойдемте к ним. Ведь им скучно без вас.
— Пойдемте! Я запомнила, что надо лететь туда, куда тянет.
Когда Адам с Ириной вошли в столовую, там был еще новый гость, доктор, серый на вид, с замученными глазами человек. Он сидел перед Виктором, положившим ногу на ногу, и ударял его под коленкой, пробуя рефлекс. Нога подпрыгивала высоко.
— Ну и молодежь! — говорил доктор с улыбкой. — Нервы, как струны Эоловой арфы, от мельчайшего прикосновения дрожат.
— Да, я неврастеник, — закидывая голову, хвастал Виктор.
— Вот у Гоби не подпрыгнет! — воскликнул Михаил.
Но у Гоби нога дрогнула еще сильней. Ему это не понравилось.
Он подошел к Ирине.
— Счастливы? Довольны? Как мало надо провинциальной барышне для того, чтобы закружилась у нее голова. А я, признаться, больше на вас полагался. Я думал, что вы разберетесь в этом музее выродков.
Голос его был злой, отрывистый.
— Не злитесь! — сказала Ирина. — Вы тоже хороший.
Гоби опешил.
Вся его идейка состояла в том, что человек смеет быть дурным, а тут ему говорили, что он хороший, и сравнивали его с презираемыми им людьми. Он ничего не нашелся ответить, а Ирина, оставив его, пошла к Михаилу.
— Вы все сидите один, вам скучно? А сегодня всем должно быть хорошо.
— Почему? — встрепенулся с надеждой Михаил.
— Потому что мне хорошо. Я сегодня начинаю жизнь. Сегодня день моего рождения.
— Ведь вы не со мной ее начинаете, — тихо ответил Михаил, дивясь своей смелости, — чего ж мне радоваться?
— И с вами, — сказала Ирина, в упор смотря своими полными, как тяжелые воды озера, глазами, — Жить одному нельзя, со всеми надо жить, тогда это жизнь.
Михаил вздохнул. Ему мало было этих слов. Только сейчас, когда подошла к нему Ирина, он понял, что весь вечер следит только за ней, смотрит только на нее, радуется только ей, желанной и таинственной.
Они замолчали, невольно прислушавшись к тому, что говорили старики за столом. Говорил доктор:
— А все-таки где молодежь, там озон. Пусть они неврастеники, нытики, самоубийцы, а все-таки они молодежь, наш, так сказать, кислород. С ними дышится легче. Трудно им сейчас, оттого они и неврастеники. Придет время, богатырями будут. Эти же самые, что проблемами занимаются. Эх, встряхнуть бы Россию! Гниль ведь только на поверхности. В глуби прозрачные ключи, подземные, подводные…
Он обводил улыбающимися, уставшими глазами Ирину, Михаила, Виктора и Гоби:
— Смотрите, какие все молодцы. Неврастения у них вроде моды, пробора английского. А можно и без пробора, попросту.
Он говорил, покашливая между словами:
— Вот мы, старики, другое дело.
Розин обиженно вспыхнул и поправил галстук. Адам посмотрел на Ирину. Она ответила ему быстрым, светлым взглядом. И вдруг, как по наитию, подняла руку, взяла алое яблоко и легко и властно подала его Адаму. Адам так же легко и благодарно взял его. Ни он, ни она не уловили мыслей своих в это мгновение, но неуловимо связало их что-то тогда, какая-то тонкая нить протянулась между ними и зазвучала.