Избранные произведения. Том 2
Шрифт:
Ирина содрогалась.
Вдруг ее окликнул кто-то.
Она испуганно обернулась.
Ее нагонял Михаил.
Должно быть, он был страшно взволнован, потому что даже не спросил Ирину, почему она на улице, ночью, одна. Он весь дрожал, губы его тряслись.
— Я ему верил, я на него надеялся! — заговорил он, поздоровавшись с Ириной и не выпуская ее руки, — А он, а он истукан какой-то! Сидит как каменный, лицо темное, страшный. Он старик совсем, я и не знал.
— Вы про кого? — участливо
— Про Адама нашего Федоровича, вот про кого! Недаром мать его Каином называла.
Он хотел еще что-то сказать обидное, и вдруг глаза его заморгали.
Ирина заметила, что очи заплаканы.
— У меня мать умерла, — глухо сказал он.
Ирина погладила ему мокрую, холодную руку.
— Звал Адама Федоровича… Не пошел. Сам, говорит, умираю. Сидит, ничего не делает, все ждет кого-то.
Ирина широко раскрыла глаза.
— Никого у меня теперь нет. Один я на свете. Только вы, только вы!..
Он страстно прижался плечом к ней.
Съежилась Ирина, внутренне вся от него отстранилась, трепеща за Михаила, что он дотрагивается до нее. Со слезами сказала:
— Милый, родной мой, брат мой, не надо!
Слезливым, ребячьим голосом Михаил сказал ей:
— Я люблю вас.
И, чуть не застонав от всего страшного, что она вчера про любовь узнала, ответила Ирина:
— Неправда!
— Ей-богу! — с запальчивостью воскликнул Михаил. — Я только сказать не умею, как этот поэт.
«Он тоже не умеет!» — вспомнила Ирина.
— И девушки боюсь. Вообще девушки, — угрюмо продолжал Михаил, — а любимой особенно.
Ирина долгим взглядом запавших своих глаз посмотрела на Михаила. Вот как начинается настоящая любовь, «Девушки боюсь», а не «поедемте куда-нибудь». Старой и замученной казалась себе Ирина по сравнению с Михаилом.
— Любишь? — спросила она его ласково, как ребенка. — Любишь? А я и не знала. Если бы знала, ничего б, может быть, не было…
— Чего не было б? — от внезапной радости переходя к беспокойству, спросил Михаил. — Ирина Сидоровна, да вы какая-то странная… С вами что-то случилось. У меня несчастье. Мать умерла. Оттого я и не заметил сразу, какая вы. А теперь вижу. Что с вами? Глаза темные, как на иконах… А красивой такой вы никогда не были, как сейчас. Ах, какая красивая, и какие мы все несчастные! Почему-то ночь, и мы на улице? У меня мать умерла. А с вами-то что, да говорите же вы наконец, что с вами?
— Красивая?
Ирина горько усмехнулась. Был у нее мгновенный порыв рассказать все Михаилу. Но зачем мальчика тревожить ее женским горем? Она подавила свой порыв.
— Успокойтесь, милый. Я иду домой.
— Я провожу вас.
— Не надо, нельзя. Я сама дойду. Идите и вы домой, бедный, миленький мой.
Никогда она не была такой ласковой с ним, и странно было, совсем непонятно, почему она так переменилась, откуда такой глубокий голос у нее и такая красота.
— Да, я пойду, — устало и послушно сказал Михаил, — мать одна там… Нехорошо.
Они постояли недолго.
— Дождик перестал, — сказал Михаил, и они разошлись в разные стороны.
Ирина скрылась в переулке почти бегом, вспоминая кратчайший в этой паутине улиц путь к Адаму.
— К нему, к нему! Он объяснит, он поможет, он спасет.
В окнах Адама был еще свет, и он сам отворил ей дверь.
— Пришла! — сказал со вздохом, который долго не мог облегчить ему грудь. — Но что с вами?
— Я все расскажу, — тихо ответила Ирина.
Он ввел ее к себе, снял с нее мокрое пальто и шляпу, усадил ее, разул и увидел, что она насквозь промокла, оставил ее одну в комнате, где были книги, положив рядом мохнатые полотенца, спирт, духи и длиннохвостыми золотыми птицами расшитый синий китайский халат.
— На вас нитки сухой нет, снимите с себя все, вытрите ноги спиртом, наденьте туфли и халат, а я вино согрею.
Он внимательно посмотрел на нее и вышел.
Ирина оглянулась. Мерно шли часы. Узкоглазая женщина мечтательно и гостеприимно смотрела с портрета. Дремали книги в золоченой коже. Ирина вздохнула свободней, сбросила с себя все, что на ней было, как змея сбрасывает с себя ненужную, ставшую сырой и противной шкуру. Волосы ее рассыпались, она поглядела в зеркало и не поверила, что это она стоит, измученная и несчастная, — такой радостью и силой жизни дышало ее темно-розовое молодое тело. В лицо себе заглянуть она не решилась.
Она смешала спирт с духами, вытерла ноги до колен, согрелась. Надела туфли. Подошла к высокому фикусу, вынула палку и палкой в угол отвезла по полу свою мокрую одежду. Толстый ковер быстро впитывал воду. Потом надела халат и опоясалась кушаком. Халат волочился по полу, уютно в нем было и тепло. Постучав в дверь, она вышла в комнату, где стояли кактусы. Видно было, что они спят, раскинув лапы и склонив головы. У одних были только лапы, у других только головы. И колючие головы доверчиво лежали на чужих добрых, широких лапах.
Адам подогревал вино.
Они сели рядом на том диване, где Виктор читал ей стихи. Несколько глотков вина возвратили ей силы.
— Вы мне не рассказывайте ничего, я все знаю, — сказал Адам. — Вы только кивните мне головой. Гоби?
Ирина кивнула головой. Лицо ее залила краска.
— Иначе быть не могло, — задумчиво сказал Адам.
— Зачем же все это было? — с гневом воскликнула Ирина. — Зачем я пошла к нему, несчастная, несчастная!