Избранные произведения

Кедрин Дмитрий Борисович

220. ПАН ТВАРДОВСКИЙ

(Вольный перевод)

Носогрейки хлопцы курят, Пьют в дыму, Едят в дыму, Пляшут, Свищут, Балагурят И орут на всю корчму. На скамейке пан Твардовский Развалился, как паша. Служит весь синклит бесовский Колдуну. Гуляй, душа! Он солдату-забияке, Что с любым задраться рад, Погрозил лишь пальцем в драке — И, как мышь, Притих солдат. Он судье подбросил в шапку Злотый адского литья — И, как пес, На задних лапках Перед ним стоит судья. Загулявшего портняжку, Что пропил штаны давно, Щелкнул в лоб, Подставил чашку — И рекой течет вино. Ровно чарку гдовской старки — Крепкой водки — Первый сорт! — Нацедил, Хлебнул из чарки, Глядь туда — А в чарке — Черт. Щуплый черт одет, как стражник, В рваный плащ и сапоги. Знать, нечистый не из важных: Так, Из адской мелюзги. Вылез черт. Собачьим когтем Почесал сопливый нос, Вырос на два — на три локтя, Кашлянул И произнес: «Ты, Мосьпан, Забыл, Похоже, Меж интрижек и пиров Договор на бычьей коже, Что твоя скрепила кровь. Ведь, согласно договора, Ты алхимию постиг. Выполнял

весь ад без спора Сотни прихотей твоих. И, как там писалось ниже, Прямоту в делах любя, Мы в Варшаве И в Париже Всем служили для тебя! Вспомни ж, Пунктами какими Договор кончался наш: Если мы сойдемся В Риме — Там Ты душу нам отдашь. Час пробил, Ясновельможный! Ты попался, Старый плут. Посмотри, неосторожный: Ведь харчевню — „Рим“ Зовут!» Огляделся пан Твардовский: Да. Над дверью надпись — «Рим». Только шляхтич Не таковский, Чтоб отдаться в руки им! «Что ж! — сказал, Усмешку пряча. — Помирать Так помирать! Перед смертью три задачи Вправе я тебе задать: На воротах церкви божьей Видишь медного коня? Оседлай-ка, Если можешь, Эту лошадь для меня. Свей мне Плеть из чистого песка Да построй высокий замок Вон у этого леска. Вместо дерева — Орехи В пятистенный сруб свяжи, Зерна мака Вместо стрехи Аккуратно положи, Да забей В орешек каждый Три дюймовые гвоздя… Я дворец такой однажды Видел, По миру бродя». Что поделать с окаянным? Исхитрился ведь, шельмец: Миг прошел — И перед паном Конь храпит, Стоит дворец! «Тьфу ты, пропасть! Экий, право, Прыткий бес!.. А всё ж постой: Окунись-ка, Пане дьявол, В пузырек с водой святой!» Бедный черт испуган насмерть, Вытирает лапкой пот. «У меня, — Он стонет, — Насморк! От воды меня несет!» Лях решил: «Уж не избег ли Я напасти? Струсил бес!» Но, прошедший муштру в пекле, В склянку черт, Кряхтя, полез. Вылез. «Ну, — кричит, — и баня! Фу! Поддал ты пару мне! Марш теперь, Вельможный пане, На расправу к Сатане!» «Не спеши! Помедли малость! — Черту шляхтич говорит. — Дельце тут еще осталось. Сладишь с ним — Мой козырь бит! Слышишь — Визг несется с луга? Дело клонится к тому, Что сейчас моя супруга К нам пожалует в корчму. Я с большой охотой, Право, Спрячусь в ад На два-три дня, Коль возьмешься ты, Лукавый, Заменить при ней меня. Будь ей, Бесе, Вместо няни, Угождай, Войди в фавор, А прогневается пани,— Расторгаем договор!» Черт на пани только глянул, Грозный голос услыхал, — К двери в ужасе отпрянул, По корчме метаться стал. «Что ж ты мечешься без толку? К делу, бес! Без дураков!» Черт согнулся, Юркнул в щелку, Запищал И был таков! 1940

221. ТЮЛЬПАНЫ

(Вольный перевод)

В комьях грязи дорожной Пан Сапега вельможный Воротился в свой краковский замок. Пан не будит прислуги, Прямо в спальню супруги Он идет между дремлющих мамок. Тихо в спальном покое… Только вдруг — что такое? У алькова — кровавая лужа. Ручкой, словно из снега, Злая пани Сапега Заколола уснувшего мужа. Тело спрятать ей надо: До поляны средь сада Дотащила тяжелого пана И, с неженскою силой Закопавши в могилу, Посадила на ней два тюльпана. Месяц плавал в тумане, Руки вымыла пани И спалила кровавое платье… Утром плеткою кто-то Постучался в ворота: В гости едут к ней мужние братья. «Ну, золовка, здорово! Как! Неужто ни слова Нет с Украйны от нашего братца?» — «Нет полгода ни слова! Я уж плакать готова! Матка-боска! Убит, может статься? Жестоки киевляне, И на русской поляне, Знать, гниют его белые кости!.. Скиньте шлемы тугие, Деверья дорогие, Отдыхайте, любезные гости!» Дни за днями минуют, Гости в замке пируют С молодою хозяйкою вместе. Смерть хранит свои тайны: Муж не шлет ей с Украйны С гайдуком ни поклона, ни вести. «Пана Жигмонта в драке, Видно, сшибли казаки! — Говорят ей влюбленные братья. — Не сидеть же во вдовах? Одному из нас слово Дай, раскрой для счастливца объятья!» «Вот ведь, право, задача! — Пани молвит им, плача, — Бог свидетель, вы оба мне любы! Оба в ратной науке Закалили вы руки, У обоих медовые губы. Сговоримся заране: Я в саду на поляне Посадила тюльпаны весною. Слов я даром не трачу: Чей из двух наудачу Я возьму, тому буду женою!» Хочет пани, не глянув, Взять один из тюльпанов, Но цветы друг на друга похожи… Быть меж братьями сваре: «Мой!» — сказал тот, что старе. «Мой!» — ответствовал тот, что моложе. «Всё делили мы дружно: И коней, и оружье, А любовью поделимся вряд ли!» Тут соперники разом Шапки скинули наземь И схватились за длинные сабли. Стены замка трясутся!.. Насмерть рыцари бьются!.. Вдруг покойник выходит из гроба: «Те тюльпаны, панове, Напились моей крови! Спрячьте сабли: мои они оба!..» Братья видят в испуге Призрак в ржавой кольчуге, В польском выцветшем красном жупане. Он мешает их бою И в могилу с собою Увлекает безгласную пани. Это всё миновало! Уж и замка не стало: Лишь руины стоят средь поляны Да цветут, что ни лето, Словно в память об этом, На зеленой поляне тюльпаны. Февраль 1941

С СЕРБСКОХОРВАТСКОГО

Воислав Илич Младший

222. КАК УМИРАЕТ ДАЛМАТИНЕЦ

Вечером осенним солнце заходило Над равниной моря иссиня-зеленой… Он остановился над своей могилой, — Статный далматинец, на смерть осужденный. Юный, как росинка, как Парис красивый, Голову поднял он гордо, словно сокол. Щеки розовели. Ветром относило Кудри золотые на челе высоком. И покуда взглядом пристальным и ясным Он глядел на море, — вкруг толпа немая Плакала украдкой… Престарелый пастор Подошел к герою, крест приподнимая: «Отрекись, о сын мой, от детей бунтарских! Знай: пустым мечтаньям верят только дети! Поцелуй смиренно край одежды царской И получишь милость!..» Витязь не ответил. «Не грызет ли, сын мой, грудь твою обида — Умирать так рано? Хорошо на свете! Всех, кто был с тобою, поскорее выдай И получишь милость!..» Витязь не ответил. Он простился молча с матерью седою, Плачущей скупыми горькими слезами, И пошел к могиле… Палачи герою Черною повязкой очи завязали. Лейтенант обрюзгший крикнул: «Пли в, крамолу!» — И кривую саблю взял наизготовку. Смуглые мадьяры в сапогах тяжелых В сердце далматинца навели винтовки. Жуткое

молчанье. Вся толпа, застынув, В страхе ожидает близкую развязку В это время руку поднял далматинец И сорвал бесстрашно черную повязку. Солнце закатилось. Небо в первых звездах Глубоко, и чисто, и прозрачно было. Роз благоуханьем был пропитан воздух. Осень паутинки в воздухе носила. Он взглянул на море, и в последнем взгляде Бушевала юность и любовь без края… Далматинец крикнул: «Палачи! Стреляйте! Да живет вовеки Сербия родная!» Август 1945

Владимир Назор

223. МАТЬ-СЛАВЯНКА

Насиделась ли ты на теплом пепелище отчего дома? Сына Иова колыбельку ты нашла ли среди разгрома? Отыскала ли ты на ощупь, ничего не видя сквозь слезы, Образок Георгия древний? Вышиванье дочери Розы?.. Горький чад затмевает солнце, очи дым выжигает едкий, И сидишь ты среди развалин, надломившаяся, как ветка, Безутешная мать-славянка! Находились ли твои ноги по полям и лесам угрюмым, Где напрасно весь день искала ты свою коровенку Руму? Видно, недруг угнал буренку или волк зарезал проклятый. Кто ж теперь кормилицей будет старой бабушке и ребятам? Не печалься! От вражьей пули глазки деток твоих погасли. Для кого же сбивать сметану? Что за прок в молоке и масле, Безутешная мать-славянка? Накричалась ли ты, вдовица, над печальной участью друга? Он, врагам предателем выдан, был, как пес, избит и поруган, Был измучен и крепко связан и в сырую кинут темницу… Его сердце билось для славы, как для воздуха сердце птицы! Но придя к тебе полумертвым, погруженным в горькие думы, Окровавленный и бессильный, он у ног твоих лег и умер, Безутешная мать-славянка! Настоялась ли ты над ямой, самой страшной ямой на свете, Где с зарезанной бабкой рядом улеглись убитые дети И боятся вместе с чужими спать в могиле и кличут маму… Ты наслушалась этих криков? Нагляделась ты в эту яму? Но отравлена ядом скорби, ядом горькой-горькой печали, На уста свои ты сурово наложила печать молчанья, Безутешная мать-славянка! Ты бледнеешь, худеешь, сохнешь… Полно! Лучше кричи и сетуй! Пусть широким эхом несутся причитанья твои по свету! Остротой возмездья пусть станет острота твоей скорби древней! Пусть вся тяжесть воспоминаний станет тяжестью мести гневной! Пусть обрушится на пришельцев скорбь твоя ударом тяжелым! Пламя мученичества пусть станет над челом твоим — ореолом, Безутешная мать-славянка! Август 1945

Драголюб Филипович

224. ВИТЯЗЬ ЗЛОГЛЯД

Куртка из медвежьей шерсти бурой Плечи необъятные покрыла. Через лоб бежит змеею жила, Мрачные глаза замглились бурей, Вниз усы свисают, лука толще, Ворон каркает на шапке волчьей. Конь могучий схож с горою черной, Он дробит копытом камень острый, Дым и пламя извергают ноздри, За седлом висит барашек горный, На коня чепрак накинут длинный, А к седлу бурдюк подвешен винный. В страхе небосвод трепещет низкий… Лишь юнак свой мрачный взгляд нацелит — Падают под хмурым взглядом ели, Звери в норы убегают с визгом, Ломятся на реках льдины, треснув, Камни, скрежеща, слетают в бездну. Витязь по долине едет молча, Сзади слуги, как велит обычай. Едет он без песни и без клича По лесам и по тропинкам волчьим, Смотрит вдаль — и всё дрожит от взгляда В смертный бой идущего Злогляда! Август 1945

225. КРАЕВЫЕ БАНЫ

Ночью по ущельям тем проклятым Рыщут только дикие собаки… Красное вино там пьют юнаки, На груди у них скрежещут латы, Их мечи звенят, болят их раны: Насмерть стали краевые баны! Между ними прислонился к ели Смуглый витязь с девичьим румянцем. Словно месяц в речке, блещет панцирь. На кинжале пальцы онемели, Ветер кудри чешет, в губы дышит, Обвевает шлем, перо колышет. А когда раздастся песни слово: «Сизый сокол складывает крылья!» — Вила горная все слезы выльет У глухого озера лесного: Ей в воде привидится-приснится Смерть отважных банов у Ситницы! Август 1945

226. МАРАВА

Наша Марава, река горделивая, Плавно теки плодородными нивами, Лейся полями, левадами светлыми, — Минули муки пятисотлетние, Нами отпеты могилы высокие Жизнь положивших за родину соколов! Ты родилась под Сталачем, под городом Непобедимого племени гордого, Знаешь, как борется храбрая Сербия, Помнишь заветы старинные, верные: Лучше уж холод покрова надгробного, Чем надругательства недруга злобного! Пой же, Марава, река горделивая, Песню свободную, песню счастливую, Пой ее в лад с говорливыми чащами — Песню веселую, сердце пьянящую, Как отдыхает над нивой зеленою Честного пахаря грудь утомленная! Август 1945

227. СОКОЛЫ

Ночью ворона окликнул ворон На вершине лысой Гаревицы: Трое соколов упали в терен У студеной речки Жеравицы. Горьким дымом пахнет скорби слово: Пали в схватке соколы царевы! Средь Косовской полегли равнины, Их уста румяные остыли, Сломаны врагом мечи стальные, Волосы рассыпались густые. Прячется за тучку месяц новый: Бездыханны соколы царевы! С недопетой песней из Поцеря Спят глубоко трое белокрылых, Снег пошел от соколиных перьев, Мгла седая поле задымила. Побратим! Блюди их сон суровый: Утомились соколы царевы! Август 1945

Бранко Чопич

228. ХОРОВОД КОЗАРСКИЙ

Никогда я не был на горе Козаре, Не глядел с вершины острыми глазами, Я другим за это награжден по-царски: Видел я девичий хоровод козарский. В нем одну тебя лишь разглядел я только, — Боль моя, Драгиня, душа, княжеполька! В этот день июльский, грозовой и жаркий, Серая волчица, смуглая козарка, Ты со всею страстью молодого пыла Пела и плясала, хоровод водила. День Ильин был зноен, и горячим валом Пламя разгоралось, пламя бушевало, Месяц урожайный изнывал от жара… О, вершины Грмеча, Козары и Дрвары, О, темные ночи, о зоркие, волчьи Серба партизана пристальные очи, Выпавшее знамя боевой бригады, Дни и ночи битвы, дни и ночи яда! Земля молодеет, земля молодеет, Молодой землею партизан владеет, — Залп из-за пригорка, меткий и летучий, Удар из засады — молнией из тучи!.. Стану в пляске гнуться, буйным косам виться! Выстрелы в Витловском, пальба в Мраковице, В сердце льется песня всё хмельней, всё слаще — О ночном набеге, о селе горящем, Слышен клич Метели в утреннем тумане, И стучит немолчный пулемет Восстанья! Девушка! Ты — сладость вина молодого! Девушка! Ты — знамя бунта краевого! Ты — кремень, что искрой под копытом брызнул! Ты — моя Краина! Ты — моя отчизна!.. Был февраль, под Грмечем завывала вьюга, С пятою бригадой шла моя подруга, Впереди порхая, сквозь четыре боя Часть свою на танки вела за собою! Никогда я не был на горе Козаре, Не глядел с вершины острыми глазами, Но зато другим я награжден по-царски: Видел я под Грмечем хоровод козарский — Хоровод козарский — жаркое сраженье, Сломанный железный обруч окруженья. Видел, как на битву наряду с другими Шла моя Краина, шла моя Драгиня! Девушку сразила в схватке пуля злая, Но не смолкла песня, но глаза пылают, Хоровод всё вьется, колокол всё слышно, Недруга в сраженье одолел краишник… Мне тебя забыть ли, мне тебя не петь ли, — Молодая яблонь, широкие ветви?! Август 1945

С ЧЕШСКОГО

Илья Барт

229. СЕРДЦЕ

Я сердце по улице нес, Но сурово Сказал полицейский; «Послушай-ка, брат! Нарушена нравственность, Ты оштрафован. Носить это голое сердце — Разврат!» Я, штраф не платя, По дороге окружной Ушел, Но и тут Притирают к стене: «Постой-ка, дружок! Твое сердце — оружье. Скорей предъяви Разрешение мне!» И в сердце мое Полицейская клика Вломилась, Топча сапогами мечты: «Ступай под арест! Твое сердце — улика, Что дышишь Изменою родине Ты!» Я схвачен. Но ты С протестующим стоном Срываешь Тюремную дверь Со скобы, — Большое, Огромное сердце мильонов, Уже выходя На дорогу борьбы. 1935