Избранные произведения, Кедрин Дмитрий Борисович

Избранные произведения

на обложку

Кедрин Дмитрий Борисович

Шрифт:

Я точно не могу сказать вам, сколько шел он, Но с каждым шагом день сменялся мглой тяжелой, И делалась она всё гуще, всё темней, И света наконец не стало видно в ней. «Ужели я ослеп? — догадки Янчи гложут. — Иль среди бела дня настала ночь, быть может?» Но полночь далека, глаза его целы. Всё дело в том, что он спустился в царство мглы. Ни солнце, ни луна, ни звезды полунощи Не светят в том краю. Наш Янчи брел на ощупь. Как черная стена, кругом стояла мгла, И шелестели в ней нетопырей крыла. Нет, это не крыла шумели без умолку! То стая грязных ведьм, усевшись на метелки, Летала взад-вперед. (Та черная страна Была собранью ведьм нечистым отдана.) Сюда отродья тьмы в условленные даты Слетались каждый год на шабаш свой проклятый. На шабаше как раз их и застали мы, Когда они сошлись здесь, в самом сердце тьмы. Таинственный костер пылал в пещере горной, Над ним висел котел продымленный и черный, А из него плыла неслыханная вонь!.. Пастух свои шаги направил на огонь, Тихонько подошел и, к скважине замочной Прильнувши, увидал их шабаш полуночный, Пещеру, сотни ведьм вместившую, и в ней Немало разглядел диковинных вещей: В котел бросали жаб, мешки голов крысиных, Проклятый черный мох, растущий на осинах, Цветы, что расцвели у виселиц столба, Гадюк хвосты, котов, людские черепа… Считай иль не считай, а всё не перечислишь! Тут даже Янчи наш похолодел от мысли, Что он вполне здоров, не бредит, не ослеп, А к ведьмам угодил в их колдовской вертеп! Он руку протянул, чтоб вынуть из кармана Свой золотой свисток, подарок великана, И вдруг на метлы он наткнулся в темноте: Колдуньи в уголку сложили метлы те, Что над землею их носили, словно кони… Наш Янчи поплевал на крепкие ладони, В охапку метлы взял и схоронил вдали От шабаша, чтоб их колдуньи не нашли. Потом он засвистал пронзительно и длинно, Тут встала перед ним ватага исполинов. «Убейте этих ведьм! — он приказал. — Вперед!» И рыцари его вломились в чертов грот. В пещере началась большая заваруха: Колдуньи из нее, царапая друг друга, Метнулись к метлам все, но их и след простыл! Так к отступленью путь отрезан ведьмам был. А между тем его циклопы не дремали: Они над головой по ведьме поднимали, Швыряли оземь ведьм бесчувственных — и вмиг В лепешку сапогом расплющивали их. Но более всего героя удивляло. Что в небе всякий раз, как ведьма умирала, Сияющей зари ложилась полоса И над страною тьмы светлели небеса! Уж небо над землей совсем прозрачно стало, Уже проклятых ведьм осталось вовсе мало, Уже всего одна… Пастух взглянул — и

в ней Он мачеху узнал возлюбленной своей! «Ну, эту, — крикнул он, — я сам ударю о пол!» И выхватил ее из крепких рук циклопа, Но ведьма, точно вьюн, скользнула между рук И, словно гончий пес, помчалась в поле вдруг. «Лови ее скорей!» — он крикнул исполину. Тот в несколько прыжков сбежал за ней в долину И ловко, на бегу поймав ее за хвост, Проклятую каргу швырнул до самых звезд! И труп ее нашли у дальнего селенья, Палач ей в сердце кол вогнал без сожаленья, И так она была презренна для людей, Что вороны — и те не каркали над ней! А над страною тьмы впервые солнце встало, Под теплым ветерком листва затрепетала… Собравши метлы ведьм, их Янчи сжег дотла, И улетела в ад проклятая зола. Потом в родимый край он отпустил циклопов, За верность похвалив и по плечам похлопав, Тут снова все они герою поклялись, Что преданы ему, — и с Янчи разошлись.

И снова и опять в неведомые дали Пошел он, сбросив с плеч тяжелый груз печали, Когда же он смотрел на розу на груди, То слышал, как цветок шептал ему: «Иди!» Он розу ту сорвал в час горький, в час унылый С печального куста над памятной могилой, Но ежели теперь увядший вид цветка В нем и будил тоску, — она была сладка… Был вечер. Солнца шар катился вниз куда-то, Оставив за собой кровавый след заката. Померкли облака и сделались темны, И землю озарил зеленый свет луны. Наш Кукуруза брел под призрачным сияньем, Он в этот день прошел большое расстоянье И на какой-то холм, измученный, прилег, Чтоб после дня пути передохнуть часок. Измученный прилег, уснул и не заметил, Как ржавые венки качал полночный ветер На каменных крестах, встававших в полный рост. (А это был погост, заброшенный погост!) Когда же наступил ужасный час полночи, В могилах мертвецы свои раскрыли очи, Разверзлась, застонав, сырая пасть могил — И хоровод теней героя обступил. Их страшная толпа плясала и визжала, Под пятками у них сама земля дрожала, Но за день так устал, так истомился он, Что не могли они его нарушить сон. Один мертвец отер могильный прах на веках И дико закричал: «Я вижу человека! Утащим-ка его в подземный край могил, Раз в наше царство он бестрепетно вступил!» Скелеты черепа к герою повернули И кости мертвых рук над спящим протянули, Но голосом трубы, далеким и глухим, В деревне в этот миг запели петухи. И хлопьями ночных блуждающих туманов В могилу мертвецы обрушились, отпрянув, И Янчи вышел в путь по холодку зари, Не зная, чем ему грозили упыри.

Он вскоре поднялся на горную вершину. Уж солнышко росу жемчужную сушило, И так прекрасен мир казался в этот час. Как будто он его увидел в первый раз! Рассветная звезда над морем умирала… Она еще жила, она еще играла, Но, словно вздох мольбы, погасла наконец, И солнце вознесло над миром свой венец! Шар солнышка в зенит катился постепенно И ласково смотрел на шелковую пену У моря на груди — на синей, на такой Огромной, что ее не охватить рукой! Лишь рыбки на морской поверхности шалили, А воды так светлы и так прозрачны были, Что рыбья чешуя слепила блеском глаз, Сквозь толщу этих вод сверкая, как алмаз. Избушка рыбака стояла над водою, И старец с бородой волнистой и седою В пучину невод свой закинул с челнока. И Янчи попросил седого рыбака: «Не можете ли вы, отец мой, через море Меня перевезти? Да только вот в чем горе: Я беден. У меня гроша в кармане нет!» Приветливый рыбак сказал ему в ответ: «Хотя б ты был богат, — мне золота не надо. Обильный мой улов — богатая награда За ежедневный труд. Морская глубина — Кормилица моя. Мне плата не нужна! Но, видно, ты пришел издалека, не зная, Что этот океан лег без конца, без края И на берег другой отсюда нет пути. Я не могу тебя туда перевезти». «Что нет ему конца, мне было неизвестно, — Ответил наш пастух, — но это интересно! Хотя бы мне пришлось очнуться в нем на дне, — Я перейду его, лишь стоит свистнуть мне». Свой золотой свисток из сумки Янчи вынул. Тотчас же стал пред ним один из исполинов. «Не можешь ли меня, — спросил пастух слугу,— За море отнести?» И тот сказал: «Могу. Взберитесь побыстрей ко мне на плечи, витязь, За волосы мои покрепче уцепитесь, И я вас отнесу по этой луже вброд». Промолвил великан и двинулся вперед.

Огромны, как столбы, гиганта ноги были. Он ими, что ни шаг, отхватывал полмили. Уже он долго шел, — недель, пожалуй, пять,— А морю ни конца ни края не видать. Лишь через шесть недель они в туманной дали Темнеющей земли полоску увидали. И Янчи закричал: «Вот берег новых стран!» «Нет, это остров фей! — ответил великан.— Наверное, и вы слыхали сказок вдосталь Про их чудесный край, про их блаженный остров, Лишь море вкруг него без края разлито, А за морем лежит Великое Ничто». «Неси, — сказал пастух, — меня на этот остров!» — «Согласен! Но туда попасть не так-то просто. На берегу его мы будем через час, Но должен вам сказать, что ждет опасность нас! Блаженный остров тот — край эльфов и сокровищ — От смертных стерегут семь сказочных чудовищ…» Но Янчи приказал: «Не спорь! Скорее в путь! С чудовищами сам я справлюсь как-нибудь!» И к чудо-островку, встающему из моря, Послушный великан понес его, не споря, Поставил на скалу и, шлепая по дну, Через морской простор ушел в свою страну.

У входа в царство фей медведи сторожами Стояли и людей когтями поражали. Пастух на них напал у первой из дверей И скоро прямо в ад отправил трех зверей. Но вот опять стена и новые ворота. Тут витязя ждала куда трудней работа, И засучить пришлось по локоть рукава: Здесь были на часах три аравийских льва! Героя ли смутит безделица такая? Бесстрашный и на них напал, мечом сверкая. Хоть вовсе не шутя сопротивлялись львы, Он все-таки отсек три львиных головы. Победой упоен, не отирая пота, Он штурмовать решил последние ворота. Огромные, они стояли под замком, И подле них лежал чудовищный дракон. Уж это был дракон… О господи, помилуй… Ужасные глаза сверкали дикой силой И леденили кровь!.. Рот зверя был таков, Что сразу шестерых проглатывал быков. Хоть смелости всегда у пастуха хватало, Но понял он, что тут одной отваги мало, Что острой саблей с ним не сделать ничего, И способа искал — как победить его. Дракон разинул пасть и, щелкая клыками, Зловеще зашипел. Потом заполз на камень И был уже готов на пастуха напасть, Но Кукуруза сам к дракону прыгнул в пасть. И эта пасть за ним захлопнулась, как дверца! Тут в полной темноте найдя драконье сердце, Безжалостно его пронзил мечом пастух… На землю изрыгнув свой ядовитый дух, Ужасный околел… Что ж сделал Янчи смелый? В боку у зверя он мечом дыру проделал И, выпрыгнув, пошел в страну прекрасных фей. Он тысячу чудес увидел сразу в ней!

В стране прекрасных фей морозов нет, конечно: Роскошная весна там зеленеет вечно; Восходов солнца нет, закатов солнца нет: Всегда сияет там зари нежнейший свет! Блаженна та страна — она подобье рая. В ней не едят, не пьют, живут, не умирая. У эльфов и у фей течет огонь в крови, И служат пищей им лобзания любви. Не плачет горе там, и не имеет власти Над их сердцами грусть. Но ежели от счастья У феи капли слез покатятся из глаз, То каждая слеза становится алмаз. Прекрасны косы фей! Они, забавы ради, Хоронят в недрах гор их золотые пряди: То золото, друзья, что на земле нашлось, — Всё это пряди их окаменевших кос! Из глаз у фей лучи такие вылетают, Что радуги они из тех лучей сплетают. Кто радугу длинней и ярче всех сплетет, Тот ею и спешит украсить небосвод. В часы, когда они уснут на брачном ложе, Их теплый ветерок ласкает, не тревожа, Их нежит и томит дыхание весны, И феи в те часы такие видят сны, Что даже их страна тех чудных снов бледнее!.. Когда наедине с возлюбленной своею Остался человек, любовью упоен, Он разве лишь тогда подобный видит сон.

Понятно, что пастух, вступая в их владенья, Не мог на это всё глядеть без удивленья. От света у него в глазах рябило вдруг, Порою наш герой не смел глядеть вокруг… Народец той земли без страха Янчи встретил. Малютки вкруг него собрались, точно дети, Заговорили с ним и в глубь своей земли, Приветливо смеясь, героя повели. Он с ними обошел весь островок, но вскоре У витязя в груди зашевелилось горе. В стране счастливых фей, в их радостном краю Не мог не вспомнить он про Илушку свою: «Зачем в стране любви жестокосердным роком Я осужден всю жизнь скитаться одиноким? Что б я ни видел, всё напоминает мне, Что счастлив без нее не буду я вполне!» Вблизи виднелся пруд спокойный и прозрачный. Он подошел к пруду, заплаканный и мрачный, С могильного холма возлюбленной своей Взял в руки розу он — и обратился к ней: «Сокровище мое! Пусть будет нам с тобою Гробницей этих волн пространство голубое, Пусть примет нашу грусть их светлая вода! Я за тобою сам последую туда!» Тут кинул розу он в сверкающие волны… Но — чудо из чудес! Над заводью безмолвной Вдруг в Илушку цветок преобразился!.. Вдруг Явился перед ним его желанный друг! (Он кинул свой цветок в источник вечной жизни, Жививший всё, на что его водой ни брызни. Едва лишь залила чудесная волна Цветок его любви — и ожила она!) Я много песен спел веселых и унылых, Но что он испытал, я рассказать не в силах, Когда, неся ее из чудотворных струй, Он на губах своих почуял поцелуй! Как Илушка его была красива! С нею Сравниться не могли прекраснейшие феи И выбрали ее царицей. А потом И эльфы пастуха избрали королем. Промчалось много лет! Давно всё это было! Но Янчи с этих пор не разлучался с милой: Как добрый властелин, он правит вместе с ней До нынешнего дня счастливым царством фей! 1939

С ПОЛЬСКОГО

Адам Мицкевич

219. ПАН ТАДЕУШ

(Отрывки из поэмы)

Наутро господа и гости в Соплицове, Размолвкой смущены, молчат да хмурят брови. Дочь Войского велит прислуге задремавшей Подать колоды карт мужчинам для марьяша, А дам зовет гадать… Никто не веселится! Лишь вьется трубок дым да шевелятся спицы. Тут мухи мрут с тоски! Пан Войский, встав не в духе, Отправился в подвал, где ссорятся стряпухи, Где слышатся шлепки и вопли экономки, Откуда поварят галдеж несется громкий. Там наконец его развеселило пламя И вид бараньих туш в печи над вертелами. Судья скрипел пером, стараясь вызов грозный Составить побыстрей, а терпеливый возный Ждал под окном. И вот, свой труд замысловатый Прочел ему судья: он требовал расплаты От графа за вранье, позорное для чести Шляхетской, он писал, что справедливой мести Герваций заслужил за дерзкие удары, Вчинял обоим иск, просил суда и кары. Бумагу пан судья отправил в город мигом, Дабы ее внесли в реестровую книгу. А возному сказал, что в путь сбираться надо, Чтоб вызов получил обидчик до заката. С торжественным лицом, приличным этой вести, Тот, взяв его, едва не заплясал на месте: Он молодел душой в судебных передрягах! Ведь в юности своей на этаких бумагах Он наживал порой изрядные деньжата: Не только синяки ему бывали платой! Доволен от души работой столь отрадной, Он форменный костюм спешит надеть нарядный. Конечно, не контуш и не жупан надел он: Он только на больших судах пускал их в дело. А нынче, облачась в широкие рейтузы, Он куртку натянул поверх рабочей блузы, Для быстроты в ходьбе поднял повыше полы, Надвинул до бровей на лоб треух тяжелый, Наушники спустил, как в зимнее ненастье, Взял палку и пешком, перекрестясь на счастье, Пошел в опасный путь: ведь возный, как лазутчик, Скрываться от врага был вынужден получше. В пути он вел себя под стать лисе-плутовке: Мясцо ей по нутру, но и стрелков уловки Страшат ее. Она, ловя ноздрями ветер, Обнюхивает всё, что на пути ни встретит, Стараясь угадать: свежа находка, или Охотники ее заране отравили?.. Сойдя с дороги, он побрел вдоль сенокоса, К усадьбе подошел, но вдаль глядел, на просо, И палкой так махал, чтоб всяк, бродягу встретив, Решил, что коз своих в потраве он заметил. Согнувшись, он ползком нырнул в густые травы (Точь-в-точь коростеля так гонит пес легавый!) К усадебной стене подполз и, мигом прянув Через нее, исчез в раздолье конопляном. Не раз в конопле той, согретой солнцем теплым, И зверь, и человек спасал себя. В коноплю Стремглав бежал косой, настигнутый в капусте; Сигнет он в глушь ее, и пес его упустит,— Она стеной стоит, залезешь — колет лапы, Сбивает со следов ее тяжелый запах! Дворовый, провинясь перед сердитым паном, Спасался от плетей на поле конопляном, Туда же рекрута бежали от набора,— Властям их отыскать удастся там нескоро. А в дни заездов, в дни междоусобной брани И шляхтичи занять старались конопляник: Удобно из него вести осаду было, — Вплетаясь в дикий хмель, он прикрывал их с тыла. Протазий был не трус, но запах стеблей вялых Привел ему на ум ряд случаев бывалых, Смутивших дух его, — свидетелем которых Встарь конопляник был: горячий, словно порох, Пан Дзиндолет из Тельш, нацелясь пистолетом, Загнал его под стол, когда для Дзиндолета Привез он вызов в суд, и там держал, желая, Чтоб этот вызов он из-под стола пролаял. Не помогли тогда ни жалобы, ни вопли, Ни слезы старику, да помогла конопля. Другим его врагом был дерзкий Володкевич, Что сеймики громил и суд порочил в гневе. Посланье прочитав, он хлопов кликнул снизу И возному велел съесть принесенный вызов. Тот сделал вид, что ест, но, малый расторопный, Бочком пробрался в дверь и во весь дух — в коноплю! Хоть вымер на Литве обычай тот столетний — На вызов отвечать кинжалом или плетью, (И лишь изредка теперь встречали возных бранью) Протазий полагал, что всё идет, как ране: Он не служил давно, хоть и просил об этом, — Быть возным старику — работа не по летам. Судья его гонцом Фемиды быстрокрылой И нынче б не послал, да дело спешным было! Протазий, чуть дыша, развел рукой кустарник И выглянул: в дому, в конюшнях и на псарнях Не видно ни души. Дивясь такому чуду, Поближе он подполз. Вновь смотрит. Тихо всюду! Тут, малость осмелев, решает возный: «Ну-ка К окошку подберусь!» Во всем дому — ни звука. Тогда Протазий наш толкает дверь с размаха И в графский коридор ступает не без страха. Безлюдье, как в пустом завороженном замке! Опасливо держа ладонь на медной клямке, Протазий громко стал читать судейский вызов. Вдруг слышатся шаги… Уже, свой сан унизив, Старик хотел бежать, но в кухню входит Робак. Знакомые сошлись и удивились оба. Заметно, что в поход спешил вельможный шляхтич: Он дворню взял с собой, а дверь оставил настежь. Видать, вооружал он гайдуков: на полках Валялись штуцера, патроны и двустволки, Слесарный инструмент, каким оружье чинят, Был вынут из мешка и наспех в угол кинут, Стояли шомпола и порох в банках… Что-то Не видно, чтобы граф сбирался на охоту! Коль зайцев он травить уехал, — разве нужно Для этого ему холодное оружье? А между тем лежит — тут сабля без эфеса, Там сабля без ножон… Похоже, граф-повеса Их слугам раздавал, готовясь к битве жаркой… Знакомые нашли двух баб в саду фольварка, Пугнули их, и те сказали поневоле, Что в Добжин ускакать с дружиной граф изволил.

Отвагой шляхтичей и красотой шляхтянок Прославлено в Литве местечко Добжин. Канул В былое год, когда Ян Третий, духом твердый, Под метлы собирал отряды шляхты гордой. Из Добжина тогда привел к нему хорунжий Шестьсот панов с людьми, конями и оружьем. То был счастливый век! А нынче обеднело Шляхетство и порой вздыхает: «То ли дело Бывало в старину? На сеймах, на охотах Мы ели легкий хлеб! А нынче знай работай, Как подневольный хлоп!..» Едва лишь не в сермягах Гуляют те, что встарь в жупанах и при шпагах Блистали на балах. На благородных паннах, В отличье от рубах мужицких домотканых, Пестреют платьица из ситчиков фабричных, Но скот пасти они считают неприличным В лаптях. В свином хлеву, как на паркетах гладких, Гуляют в башмачках и шерсть прядут в перчатках. Мужчины там стройны, крепки, широкоплечи. От прочих на Литве — по чистой польской речи Легко их отличить. Влиянье ляшской крови Сказалось в добжинцах. Их волосы и брови, Как смоль, черны. Лицом они пригожи сами — Высоколобые, с орлиными носами. Кто ни увидит их, всем ясно, что из Польши Они ведут свой род. Хоть пролетело больше Четырехсот годов с тех пор, как стаей птичьей Осели здесь они, — мазурский свой обычай Всё добжинцы блюдут. Крестя ребят — святого Всегда берут они из края, им родного. Пример найти легко: так, ежели папашу Варфоломеем звать, то сына Матиашем Окрестят, и когда отца зовут Матеем, — Наследника наречь должны Варфоломеем. Привычно нежит слух им звук имен старинных: Все женщины подряд там Кахны иль Марины, Чтоб одного с другим не спутать с непривычки, — У женщин и мужчин есть прозвища и клички. Те прозвища дают и трусу, и герою, Одно не подойдет — придумают второе: Вас этак, скажем, ксендз назвал, крестя в купели, А в Добжине найти вам прозвище сумели Похлеще!.. Из него в дома панов окрестных Страсть клички раздавать проникла повсеместно, Но, раздавая их, толпа не замечала, Что в Добжине они берут свое начало И там они нужны. Везде ж, где их давали Из моды подражать, — они умны едва ли! Так Добжинский Матей друзьями против воли Был прозван «Петушком, сидящим на костеле». Но с той поры, когда восстание Костюшки Разбили и в земле похоронили пушки, Соседи, отменив его былую кличку, «Забоком» стали звать Матея за привычку, Чуть ссора закипит, хвататься то и дело За левое бедро, где сабля встарь висела. Литвины же его «Матеем средь Матеев» Прозвали, так как он, господствовать умея, Был земляками чтим и свой фольварк построил На площади, между костелом и корчмою. Старинный тот фольварк, казалось, рухнет скоро. Виднелся сад в пролом упавшего забора, Березки средь двора белели, точно свечки… И всё ж фольварк тот был столицею местечка! Он был велик. Стена господской половины Была из кирпича. Конюшни и овины Теснились вкруг него. На обомшелой крыше, Как на лугу, ковыль рос, что ни год, то выше. По ветхим стрехам служб сползали прихотливо Висячие сады шафрана и крапивы, Пестрел хвостатый щир ковром цветистых пятен, Чернели в чердаках окошки голубятен, На крылышках косых разрезывая воздух, Вкруг стен вились стрижи и щебетали в гнездах, А кролики, резвясь, искали у порога Просыпанный ячмень… короче, если строго Судить, то этот дом, встарь славный, — напоследки Подобие являл крольчатника иль клетки. А сколько битв велось вкруг этого фольварка! Немало тут враги оставили подарков: В траве блестит ядра железная макушка, По дому тем ядром пальнула шведов пушка, Обрушило оно ворот гнилую створку, И створка на него легла, как на подпорку. Средь куколи густой, между седой полыни Подгнившие кресты виднеются доныне — Свидетели того, что польским ветеранам В чужой земле пришлось лечь спать на поле бранном. Внимательно взглянув, на гумнах и амбарах Нетрудно отыскать следы пробоин старых, А приглядевшись к ним, увидишь взглядом зорким, Что в каждой спит картечь, как шмель в подземной норке. Повсюду на гвоздях, крючках и петлях старых Виднеются следы от сабельных ударов: Коль саблей удалось срубить гвоздя головку, Не выщербив клинка, — ценили зыгмунтовку! Когда-то в доме был шляхетский герб над входом, Но ласточки, гнездясь под крышей год за годом, Свидетельство времен о знатности и силе Живущей тут семьи — пометом облепили. В сараях, в кладовых, в чуланах, — если нужно, Лишь поищи, — найдешь на целый полк оружья: Убранство Марса — шлем, позеленев от серы Сражений, нынче стал гнездом для птиц Венеры — Невинных голубков. В конюшне из кольчуги Хозяйским жеребцам дают овес прислуги, Забыв о вертелах, безбожная кухарка Жаркое стала печь на шпагах в печке жаркой, Закалку с них сводя… Повсюду Марс сердитый Был вытеснен отсель Церерой домовитой. В усадьбе и в дому, в сараях и на гумнах Теперь царит она с Помоной и Вертумном. Однако, выгнав прочь вояку Марса, ныне Должны ему вернуть былую власть богини: Война идет опять. Примчался в Добжин конный. Тут он стучится в дверь, там в переплет оконный. Всех разбудил, как встарь на барщину! Местечко Собралось у корчмы. Зажглись в костеле свечки. Туда бежит народ. Всяк хочет знать: в чем дело? У юношей в руках оружье зазвенело. Ведут коней. Мужчин удерживают жены. Всем, видно, по душе блеск сабель обнаженных, Все рвутся в смертный бой! Одно бедняг смущает: С кем и за что война — никто из них не знает. А в доме у ксендза, вопрос решая трудный, Совет из стариков собрался многолюдный, Но должного принять решенья не умея, Послал своих гонцов в фольварк к отцу Матею. Был крепок, несмотря на семьдесят два года, Конфедерат Матей, седой солдат свободы. Противники его до смерти без опаски Припомнить не могли меч старика дамасский! Звал «Розочкой» Матей свой кладенец бойцовский. Он с Тизенгаузеном, подскарбием литовским, Под знаменем одним сражался, точно с братом, И королю служил, забыв конфедератов. Но в день, когда король поехал в Тарговицу, Ушел, с былым врагом не в силах помириться. Он часто флаг менял! Кто знает: не за то ли Его и «Петушком, сидящим на костеле» Прозвали, что старик ряд партий друг за другом Переменил, кружась по ветру, точно флюгер. Причину перемен столь частых понапрасно Искали б. Может быть, влюбленный в битвы страстно, Он, стороне одной добыв мечом победу, Старался и другой ее доставить следом? А может быть, идти под тем стремился флагом, Что нес, как думал он, его отчизне благо? Все знали: в бой его влекла не жажда славы, Не мелкая корысть и не расчет лукавый. В последний раз они с прославленным Огинским Под Вильною дрались, водимые Ясинским. Всем показал Матей там чудеса отваги. Один в толпу врагов он прыгнул с вала Праги И в бой пошел, спеша на выручку Потея, Что, брошенный, во рву лежал, от ран слабея. Считали на Литве, что смельчаки убиты. Глядят, — они пришли, исколоты, как сито. Достойный пан Потей решил, что, дескать, надо Матею дать за то богатую награду: Он предложил ему фольварк, пять тысяч злотых И хлопов пять семейств для барщинной работы. Но старый отписал: «Пускай Матей Потея Считает должником, а не Потей Матея». Так отказался он от щедрого подарка. Не взяв ни мужиков, ни денег, ни фольварка, Трудами рук своих жил престарелый Матек: На рынок вывозил он битых куропаток, Лекарства для скота варил, для пчел колоды Сколачивал да ждал от кроликов приплода. Ходь в Добжине найдешь немало и доныне Ученых, что сильны в законах и в латыни, Хоть есть там богачи, а всё же между ними Седой бедняк Матей считался самым чтимым За прямоту души и мужество. Однако Матей прославлен был не только как рубака: Он был остер умом и умудрен годами, Хранил родной страны забытые преданья, Охотников мирил, знал всех пернатых нравы, Весною собирал лекарственные травы И, как ни спорил ксендз, — твердил народ окрестный, Что будто обладал он силою чудесной. И правда: вёдро ль он иль дождь сулил народу,— Не мог и календарь так предсказать погоду! Любой, кто начинал судиться или сеять, Гнать баржи или жать, — шел наперед к Матею: Тот помощи просил, тот спрашивал совета… Старик у земляков искать авторитета Не думал. Он встречал просителей сурово И часто гнал за дверь, не говоря ни слова. Лишь если возникал серьезный спор на сходке, — Коль спросят у него, — давал ответ короткий. Все думали, что он и нынешнее дело Решит и, как всегда, поход возглавит смело. Матей, сойдя во двор, заросший хмелем диким, Глядел на облака и песенку мурлыкал: «Когда взойдет заря». Погоду обещая, Туман не улетал, а тяжелел и таял. Рассветный ветерок его волною длинной Прилежно устилал окрестные долины, И солнышко взошло за речкою в тумане, То серебря его, то золотом румяня. Так в Слуцке мастера ткут драгоценный пояс: Ткачиха за станком, о пряже беспокоясь, Рукой не устает разглаживать основу, А ткач плетет узор из бисера цветного, Расцвечивая ткань… Так ветер утром рано Прядет земле убор из солнца и тумана. Матей прочел псалом и, подойдя к воротам Сарая, приступил к хозяйственным заботам: С охапкою травы присев у двери дома, Он свистнул. В тот же миг на этот свист знакомый Примчался рой крольчат. Старик им гладит спины, Их красные глаза сверкают, как рубины. Крольчата, осмелев, забрались стайкой шустрой На руки к старику, привлечены капустой. А он, седой, как лунь, сам белый, точно кролик, Сидит, одной рукой подбрасывая вволю Капусту для своих нахлебников раскосых, Другою ж на порог из шайки сыплет просо. Сыпнул — и в тот же миг к порогу слева, справа Слетелась воробьев крикливая орава. Меж тем, как занят он утехою невинной — Кормежкою крольчат и дракой воробьиной, — Вдруг кролики в траву, а воробьи на крышу Шарахнулись, шаги иных гостей заслышав: То люди к старику спешат дорожкой сада. Из домика ксендза шляхетская громада Послала их в фольварк Матея за советом. Отдав ему поклон согласно этикета, Гонцы идут в избу и славят Иисуса. «Аминь!» — ответил им хозяин седоусый. Узнав причину их столь раннего прихода, На скамьи усадил Матей послов народа. Тут встал один из них с кленовой лавки белой И начал излагать случившееся дело. Тем временем толпа в усадьбу прибывала! Соседи были тут, да и чужих немало. Тот в бричке прикатил, тот на коне, с оружьем. Одни заходят внутрь, другие ждут снаружи, А третьи, чтоб рассказ услышать хоть немножко, В светлицу к старику глядят через окошко.

Итак, набором фраз хоть и пустых, но звучных Всех шляхтичей увлек красноречивый ключник. Да как и не увлечь? Вокруг него стояло Соседей, на судью имевших зуб, немало. Тех он оштрафовал когда-то за потраву, Иным он отказал в их жалобе неправой. Все мстить ему хотят, со злобою не справясь! Одним владеет гнев, другого жалит зависть. Теперь весь этот люд стоял толпою злобной Вкруг ключника, подняв кто саблю, кто оглоблю. Тут Матек, с лавки встав и подпершись рукою, Направился к столу и стал среди покоя. Качая головой, смотря суровым взором Поверх голов: «Глупцы! — он произнес с укором.— Войну посеет граф, а беды вы пожнете. Вас трудно приучить к общественной заботе. Когда о Польше спор решался в смертном бое, Вы и тогда, глупцы, бранились меж собою. Ах, если б вы могли забыть о вечных спорах! Вы стали б для нее железною опорой, Но если вас опять грызет вражда былая, — Я тысячу чертей в утробы вам желаю!..» Он сел. Народ молчал, как пораженный громом, Но в этот самый миг на улице за домом Раздался крик: «Виват!» То у ворот Матея Остановился граф и с ним отряд жокеев. Граф в круглой шляпе был. Спадал волнистый локон На лоб из-под нее. Заморский плащ широкий Застежкой золотой заколот был у шеи. Он, шпагу приподняв, у домика Матея Стоял, и добрый конь плясал под ним, гарцуя, А он смирял его, народу салютуя. «Виват, вельможный граф!» — опять раздался гомон. «С ним жить и умирать!..» Народ волной из дома За ключником потек. Тех, кто остался, Матек Из хаты выгнал прочь, засов задвинув в хате, К окошку подошел и, прислонившись к раме, Тех, что бежали прочь, опять назвал глупцами. А шляхтичи спешат за графом и за паном Гервазием к шинку. Три пояса с жупанов Гервазий снять велел и тащит три бочонка Из погреба на них. В одном была водчонка, Мед во втором играл, а в третьем было пиво. Три чопа выбил он, и три ручья игриво Ударили из них. Один был серебристым, Второй пунцовым был, а третий золотистым. И тотчас к трем ручьям прильнуло триста чарок! Толпа, благодаря вельможу за подарок, Здоровье графа пьет и, торопясь напиться, Кричит: «Вперед, паны! За графом! На Соплицу!» 1940