Избранные произведения
Шрифт:
Вошел консул Вит, ставший после своего банкротства управляющим в банке Кристенсена. Он галантно провел свою «гладильную доску» на ее место и ужасно беспокоился, чтобы мантилья хорошо сидела на ней.
Никогда прежде такого не случалось; вероятно, несчастье сблизило эту чету.
Вошла мадам Крусе, одна, легко и бодро, будто ничего не случилось. Уж наверно она отложила себе немало, старая лиса! Недаром она выглядела так беспечно.
Но вот вошли Левдалы. Все головы повернулись в их сторону, все глаза следили за ними.
Фру Клара шла бледная,
Карстен Левдал шел рядом с нею, держа шляпу в руке, чуть склонив набок свою белую голову, с улыбкой, которая как бы просила у всех прощения.
Фру Клара поддерживала его. Правой рукой он опирался на убогий посох, — все видели, — посох из темного дерева с набалдашником из слоновой кости.
Женщины судачили о Кларе. Конечно, она стала скромнее, много скромнее, чем прежде, но все-таки в ней было что-то вызывающее раздражение. Она не была еще вполне унижена. Нет! Нет!
А профессор был прелестен! Подумать только: волосы у него стали совершенно белые! И как он принял все, что произошло! Покорно! Благочестиво! Весьма поучительно для всей общины!
Мужчины обменивались замечаниями о слухах, будто Кристенсен устраивает Левдалу соглашение с оплатой его долгов из расчета 50 процентов. Говорили и о многих постыдных махинациях, совершенных с помощью судебного исполнителя. По сути дела, это было безобразие. Каждый в отдельности полагал, что будет безобразием, если подобные махинации пройдут безнаказанно. Конечно, власти, — как амтман, так и те, кто стояли пониже его, — прекрасно знали все, что происходит, но кто осмелился бы заставить эти власти видеть то, что они не желали видеть.
Те немногие, которые устояли, сами принадлежали к касте; судейские чиновники, адвокаты, директора и сохранившиеся дельцы сомкнулись теснее, чем когда-либо. И хотя с глазу на глаз, доверительно, все были согласны в том, что происходит нечто безответственное, но обнаружить нельзя было ничего иного, кроме того, что все производится в самом строгом соответствии с требованиями закона.
Все эти пересуды сопровождали Клару и профессора, когда они шли к своему месту в церкви. Внимание к ним было так велико, что вначале никто не замечал человека, шедшего за ними.
Это был Абрахам.
Бывают несчастья, в особенности несчастья, влекущие за собою позор и стыд, после которых продолжать жить как будто невозможно. Вечером совершенно ясно и отчетливо понимаешь, что до рассвета нужно умереть.
Но наступает утро, и оказывается, что ты все-таки еще жив, что тебе нужно одеться, причесать волосы, а там, глядишь, нужно и поесть.
К вечеру ты говоришь себе: да как же это случилось, что я прожил целый день с такой тяжестью на совести?
Но на следующий день ты бреешься, через неделю ты даже отпускаешь по какому-то поводу шуточку и сам же смеешься этой шуточке.
Так прожил Абрахам несколько недель. Дни и ночи катились мимо него. Лежавший на нем груз не становился ни тяжелее, ни легче, но все постепенно сглаживалось под действием времени.
В сущности, ему никогда не было так хорошо дома. С ним обращались как с любимым больным. Отец был кроток, как-то даже почтителен, а Клара осыпала его ласками, о которых он мечтал перед свадьбой и которых никогда не видел от нее после свадьбы.
Оба они боялись его. Одно словечко, одна вспышка его злосчастных «принципов» могла погубить все, что они спасли и скопили.
Но, по правде говоря, им уже нечего было опасаться: он был конченый человек.
Когда утром в воскресенье Клара робко шепнула ему на ухо: «Ты не представляешь себе, какую радость доставишь отцу, если пойдешь с нами в церковь!», он отвечал совершенно спокойно:
— Ну что ж, я с удовольствием пойду…
Что-то шевелилось в нем, когда он шел по улице к большой старой церкви, казавшейся особенно темной и угрюмой в серых тонах поздней осени. Какие-то воспоминания вспыхивали в сердце, глаза искали чего-то в далях. Но ничто уже не имело над ним власти, ничто уже не увлекало его.
Теперь, идя следом за отцом и женой, он мысленно плевал себе в лицо: «Смирись! Смирись! Собака!»
Каким жалким и мерзким он выглядел! Никто, никто не чувствовал к нему сострадания! Женщины и мужчины провожали его злыми глазами. Все знали: вот он, тот, кто украл у бедных рабочих их жалкие сбережения!
Но вот вошел Кристенсен, директор банка, с супругой. На ней была тяжелая шелковая мантилья из Гамбурга. О господи! Как приятно видеть людей, имеющих право одеваться в шелка!
Фру Кристенсен самодовольно улыбалась: серебряный сервиз стоял, наконец, в ее буфете на своем месте, и даже глупая надпись на нем была уничтожена.
На лице директора банка было написано: «Не беспокойте меня, пожалуйста!»
Но он не возражал против того, что его считали общей надеждой, общим прибежищем! Никто не имел духу напомнить ему его последнее странное выступление на общем собрании акционеров «Фортуны».
Итак, Мортен Крусе начал свою проповедь о десяти талантах, о губительной власти денег, о маммоне и о лилиях в поле. Лейтмотивом его проповеди была фраза: «Не жаждайте и не стяжайте злата, серебра и камней драгоценных!»
Вдруг из толпы молящихся поднялась маленькая фигурка женщины.
Это была мадам Крусе. Да, видит бог, это была мадам Крусе!
Никто не понимал, почему она вдруг встала. Она не закрывала рот платком в припадке кашля, кровь у нее из носу не шла, не похоже было, что ей дурно, потому что она не была бледна. Наоборот, она выглядела свежей, бодрой и легко проталкивалась к выходу между дамами, которые от изумления даже не догадались дать ей дорогу.
Подойдя к двери, мадам Крусе спокойно поправила мантилью и старческим, но уверенным, твердым шагом вышла из церкви.