Избранные произведения

Законченной, развернутой поэтической системы Ап. Григорьев не создал. Но в его художественном наследии есть около десятка замечательных стихотворений, оригинальных по своей поэтической мысли, резко индивидуальных по способам построения и эмоциональной окраске. Если вы их полюбили, эмоционально «заразились» (пользуясь выражением Л. Толстого) ими в молодости, вы их уже никогда не забудете. Таких лириков «второго плана», как Григорьев, в истории русской поэзии не так уж много.

Поразительная черта поэзии Григорьева — ее неровность. Рядом с вещами большой внутренней силы и обаяния — такими, как «Комета», «О, сжалься надо мной…», «Над тобою мне тайная сила дана…», «К Лавинии» («Для себя мы не просим покоя…»), «Город», «Женщина», «О, говори хоть ты со мной…», «Цыганская венгерка», «Глубокий мрак, но из него возник…», «О, помолись хотя единый раз…», «Вверх по Волге», — стихотворения и поэмы неровные, неряшливые, иногда просто технически

беспомощные. Знать эти стихи тоже полезно и необходимо — как некую почву, некое окружение, в котором возникают подлинные поэтические ценности. Сама эта неровность поэзии Григорьева по-своему преломляет общий драматизм его исторической судьбы: ведь эти вспышки яркого, своеобразного таланта часто свидетельствуют о том, что Григорьев — человек и поэт — никак не может убедиться в справедливости и основательности многих теоретических построений Григорьева-критика.

В истории русской лирики важной и ценной оказалась общая направленность поэтических поисков Григорьева. Иногда объединяют Григорьева, Фета и Полонского в один общий ряд лириков «романсного стиха». На деле это поэты очень разные, а иногда и противостоящие. Поэзия Фета, в 90-е — 900-е годы оказавшая большое воздействие на массовую стихотворную продукцию буржуазно-дворянского лагеря, превращаясь в руках эпигонов в некий штамп поэзии «чистого искусства», в то же время своими импрессионистическими тенденциями оказывала воздействие на символистскую поэтическую школу. Молодой Блок во многом вырастает из этой импрессионистической тенденции. Своеобразным противовесом к этой поэзии зыбких, смутных переживаний, намеков, недомолвок оказывается Григорьев с его стремлением к эмоциональной сгущенности, яркости, своеобразному душевному «примитиву», непосредственности.

Но важнее всего — поиски Григорьевым яркой личности лирического героя. Лирика Григорьева своеобразно сплавляет «стихийность» (эмоциональную интенсивность) с поэтической рефлексией, с мыслью в стихе. Как это ни парадоксально на первый взгляд, Григорьев с его традициями интеллектуализма 40-х годов оказывается в XX веке поэтом не только яркой эмоции (что само по себе важно на фоне импрессионистической зыбкости фетовской школы), но и поэтом мысли, посредствующим звеном между интеллектуальной лирикой Тютчева, Баратынского, отчасти Лермонтова — с тенденциями высокой интеллектуально-философской и эмоциональной лирики в поэзии XX века. Более или менее ясно, как тесно связан с традицией Григорьева Блок «второго тома» — Блок «Фаины» и «Снежной маски». Еще важнее то обстоятельство, что в мужественной трагедийности блоковского «третьего тома» несомненны лермонтовские тона; для самой же лермонтовской традиции в поэзии Блока (а через Блока — и в дальнейшем развитии русской поэзии) существенное значение имела, как своего рода «посредствующее звено», поэзия Григорьева.

Среди массы очень неровных стихов Ап. Григорьева его лучшие, яркие и своеобразные произведения представляют собой как бы зерна, прорастание которых в будущем, в иных исторических условиях, дало одну из блестящих сторон поэтической системы Блока. Сам Григорьев такой системы создать не смог. Это было обусловлено многими причинами, и в первую очередь тем, что в эпоху напряженной исторической борьбы он хотел занять некую среднюю между борющимися лагерями позицию. Но эти подлинные поэтические ценности, созданные Григорьевым, заслуживают пристального внимания и изучения, без них было бы неполным наше представление об общих процессах развития большой русской поэзии. Вспомним, что давая в 1864 году на страницах «Эпохи» общую оценку творческой деятельности Григорьева, Ф. М. Достоевский сказал о нем знаменательные слова: «Григорьев был бесспорный и страстный поэт» (Собр. соч., т. 13. М., 1930, стр. 353).

Да, я знаю, что с тобою Связан я душой; Между вечностью и мною Встанет образ твой. И на небе очарован Вновь я буду им, Всё к чертам к одним прикован, Всё к очам одним. Ослепленный их лучами, С грустью на челе, Снова бренными очами Я склонюсь к земле. Связан буду я с землею Страстию земной, — Между вечностью и мною Встанет образ твой.

(1842)

Нет, за тебя молиться я не мог, Держа венец над головой твоею. Страдал ли я, иль просто изнемог, Тебе сказать я не умею, — Но

за тебя молиться я не мог. И помню я — чела убор венчальный Измять венцом мне было жаль: к тебе Так шли цветы… Усталый и печальный, Я позабыл в то время о мольбе И всё берег чела убор венчальный. За что цветов тогда мне было жаль — Бог ведает: за то ль, что без расцвета Им суждено погибнуть, за тебя ль Не знаю я… в прошедшем нет ответа… А мне цветов глубоко было жаль…

(1842)

Спи спокойно — доброй ночи! Вон уж в небесах Блещут ангельские очи В золотых лучах. Доброй ночи… выйдет скоро В небо сторож твой Над тобою путь дозора Совершать ночной. Чтоб не смела сила злая Сон твой возмущать: Час ночной, пора ночная — Ей пора гулять. В час ночной, тюрьмы подводной Разломав запор, Вылетает хороводной Цепью рой сестер. Лихорадки им прозванье; Любо им смущать Тихий сон — и на прощанье Губы целовать. Лихоманок-лихорадок, Девяти подруг, Поцелуй и жгуч, и сладок, Как любви недуг. Но не бойся: силой взора С неба сторож твой Их отгонит — для дозора Светит он звездой. Спи же тихо — доброй ночи!.. Под лучи светил, Над тобой сияют очи Светлых божьих сил.

(Июнь 1843)

Безумного счастья страданья Ты мне никогда не дарила, Но есть на меня обаянья В тебе непонятная сила. Когда из-под томной ресницы Лазурное око сияет, Мне тайная сила зеницы Невольно и сладко мыкает. И больше все члены объемлет, И лень, и таинственный трепет, А сердце и дремлет, и внемлет Сквозь сон твой ребяческий лепет. И снятся мне синие волны Безбрежно-широкого моря, И, весь упоения полный, Плыву я на вольном просторе. И спит, убаюкано морем, В груди моей сердце больное, Расставшись с надеждой и горем, Отринувши счастье былое. И грезится только иная, Та жизнь без сознанья и цели, Когда, под рассказ усыпляя, Качали меня в колыбели.

(Июнь 1843)

Когда средь сонма звезд, размеренно и стройно, Как звуков перелив, одна вослед другой, Определенный путь свершающих спокойно, Комета полетит неправильной чертой, Недосозданная, вся полная раздора, Невзнузданных стихий неистового спора, Горя еще сама и на пути своем Грозя иным звездам стремленьем и огнем, Что нужды ей тогда до общего смущенья, До разрушения гармонии?.. Она Из лона отчего, из родника творенья В созданья стройный круг борьбою послана, Да совершит путем борьбы и испытанья Цель очищения и цель самосознанья.