Избранные произведения
Шрифт:
— Нельзя, нельзя, Бажу, ни в коем случае. Врачи всякое выдумают. И названия-то какие странные…
— Очень даже странные, раньше люди не ведали этих болезней и куда было спокойнее.
— Как, ты сказала, называется болезнь? — отозвалась одна из горянок, стоящих у очага.
— Говорят, менингит.
— Вот и перепутали, ой, не верьте, женщины, этим врачам. Вчера вот сын мой собирался купить удочку и называл ее что-то в этом роде, спи… спиннингит, что ли. Аги, аги, аги!
Родной наш и славный, Как гость трехдневный, Ты пришел в жизнь И ушел, унося с собой ЗолотуюНезыблем обычай у горцев: идешь на кладбище — надевай папаху, в кепке не положено, в шляпе тем более — настоящие мужчины их не носят, а без головного убора нельзя. Вон возьмите пример с Махмуда Эсамбаева, даже в президиуме не снимает папахи. В папахе честь, в папахе достоинство.
— Кепки носят гяуры.
— А ботинки? Ведь раньше не было их.
— Ботинки — другое дело. Ботинки на ногах, а тут ведь голова.
Вот почему сегодня на кладбище много папах. Папахи и шубы, бешметы и куртки, сапоги и ботинки. Ночью прошел благодатный дождь, небо ясное, в нем нет ни пылинки — добрый, значит, был человек.
Хоронят Дингир-Дангарчу на старом, как и сам аул, кладбище. Молчат односельчане, но в голове у каждого ворочаются валуны мыслей:
«Солнце лишилось человека, человек лишился солнца… Вот как бывает в жизни».
«Я ему остался должен тридцать семь рублей, знают ли об этом его близкие, оставил ли покойный завещание?»
«Бычка прирезали для шурпы на поминки, кому же достанется шкура?»
«Нелегкой была его ноша, на иные три жизни хватило бы…»
«Да, грехов у него хоть отбавляй, в рай, конечно, не попадет, гореть ему в огне ада».
«Коммунист, раскулачил моего деда, чтобы род его с корнем вырван был!»
«Прощай, Дингир-Дангарчу…»
«Все смертны, и ничто не вечно… А память? Память о добром человеке жива, пока живы люди».
В ауле свои заботы: у родников женщины полощут белье, где-то лает собака, урчит мотор машины, смех детей доносится со школьной площадки. Над крышами саклей ровно струятся сизые дымки и, рассеиваясь высоко в небе, образуют легкую, прозрачную синь. Весна пахнет рыхлой сырой землей, которую лихо поддевает на свои рога резвящийся бычок.
У почтенных жителей аула свои неписаные законы, и, когда Султанат приготовила прощальную речь с перечислениями деяний и достоинств покойного, они сказали ей: «Ты хоть и сельсовет, но женщине нечего делать на кладбище, тем более что васият [7] Дингир-Дангарчу, его последняя и беспрекословно исполняемая воля, гласит: «Никаких речей!» Да, таково было желание усопшею. «Никаких речей!» — в полном, ясном сознании говорил он потому, что старики уходят из жизни, не теряя сознания, они просто устало уходят на покой. А завещал он это не только потому, что никто еще, как подобает взволнованному человеку, без бумажки, от души не говорил на похоронах, не только потому, что он сам не терпел и не любил произносить речей на кладбище, но и потому, видимо, что он знал: незаменимой в эти минуты бывает тишина. Тишина, молчание куда многозначительнее, чем любая самая хвалебная речь.
7
Завещание.
И лишь Чантарай, одноглазый старик, шевеля толстыми потрескавшимися губами, пробормотал подобие какой-то молитвы. Кто знает, может быть, он клял покойного, что в такой прекрасный день испортил людям настроение — ведь любая смерть всегда некстати — и доставил им немало хлопот. Кто знает, что у него на уме сейчас; тем более если учесть, что Чантарай избрал себе это занятие — отпевать
— Прощай, Дингир-Дангарчу. Ты был нашим другом…
Чантарай, похожий в эти минуты на нахохлившегося индюка, хватает медный кувшин и окропляет землю на свежей могиле водой, давая понять папахам, что можно покинуть кладбище.
— Прощай, Дингир-Дангарчу…
Дингир-Дангарчу был человеком обычной судьбы, среди людей его возраста ничем не выделялся. Был красным партизаном, а кто не был им, когда за свое место под солнцем восстали сыны гор? Сразу же после утверждения власти Советов стал сельским милиционером, владельцем маузера в деревянной кобуре, убил в кукурузнике Бавтугая, своего троюродного брата — бандита. В Араканах воевал с имамами, на Анцухских высотах был свидетелем гибели Кайтмаса Алиханова с его тремя сыновьями — ярый и жестокий был враг, но смерть принял достойно, унося с собой и сыновей, продолжателей рода своего… Дингир-Дангарчу строил колхоз, поместив контору в своей сакле, был солдатом и на самой большой — Отечественной войне. Сорок с лишним лет был коммунистом Дингир-Дангарчу. Разве те, которые сейчас спешат покинуть кладбище, не помнят этого? Помнят, они хорошо знали его, жили и трудились рядом, спорили и ссорились, а потом мирились за добрым хинкалом. Всякое случалось, всякое бывало под этим солнцем — такова жизнь.
Лучше всего знал старого Дингир-Дангарчу его сподвижник и друг Ашурали. Вот он, этот старик с белыми усами и окладистой бородой, в каракулевой папахе, так плотно и низко надвинутой, что его уши от этого стоят торчком. Он в старом, бессменном бешмете из грубого домотканого сукна, на ногах давно не чищенные сапоги… Но главное — его лицо, похожее на осколок скалы, глаза острые, глубоко сидящие, как два гнезда под козырьком скалы, угловатый, со шрамом подбородок, впалые щеки, резко очерченные губы. В его чертах — благородство, смешанное с суровостью характера и прямотой, таким выпало повелевать и верховодить.
«Странное дело, — думает сейчас старик Ашурали, — с годами человек замечает, что ему часто напоминают о том, что он сам давно знает, как кончики своих белых усов… Отчего бы это: чаще стали напоминать человеку о его долге, о чести и совести. И, странное дело, нередки случаи, когда жулик учит других добропорядочности, пьяница — трезвенной жизни, не бравший в руки соху учит, как пахать, не знающий, как взнуздать коня, учит верховой езде. И все это они проделывают с важностыо пророков, ссылаясь на самые наивные и обыденные истины, обнаруживая убогость мыслей и собственное ничтожество, не стесняясь ничуть своей ограниченности… Хоронили народного поэта, дальнего родственника Ашурали, три часа искали машину, чтоб отвезти покойного в родной аул. А вот умер человек, о котором люди с неприязнью говорили «пройдоха и жулик», так сразу несколько машин стояли у ворот его… Как понимать? И солнце терпит такое, солнце великодушно, солнце не вмешивается в земные дела… Думы горькие, подчас противоречивые, их трудно высказать, чтоб кого-то не обидеть… Что это? Болезнь, черные пятна на солнце, а может быть, слабость? К черту все, под хвост шайтану, успокой свою душу и будь выше всего этого… Так лучше? Нет! Даже зверь не скрывает своего гнева и рычит в злобном оскале и царапает когтями. Но ты ведь человек, надо быть великодушным, как солнце, уметь прощать…»
Солнце светит в ясном небе всем одинаково.
Прощай, Дингир-Дангарчу…
Еще вчера ночью говорили старики о больном Дингир-Дангарчу, что если он доживет до полудня, когда солнце выйдет в зенит, то протянет и до следующей весны, но он не дожил даже до восхода солнца.
Отходя от могилы, люди пожимали руки родственникам покойного, говорили каждый свое:
— Да прибавятся вам и вашему роду годы жизни, что не пришлось дожить Дингир-Дангарчу.
— Да прибавится вам здоровье.