Избранные произведения
Шрифт:
Стало заметно, что люди смотрят на Султанат не так, как раньше, но почему, что произошло? Неужели душевное переживание состарило ее и она стала менее привлекательной? Нет, внешне Султанат не изменилась, она все такая же, разве что чуть засеребрились волосы и появились тонкие, еле заметные морщины у глаз. Но что же тогда случилось? Почему охладели к ней? И даже Абала Абдал-Урши, кажется, умерил свой восторг. Виной всему этому Хасрет. И тот день, когда нашли мертвой Черную Хамис, которая действительно оказалась родственницей бедняги покойного Харахура из Эки-Булака. Что еще стало известно о ней? Она училась в свое время в университете,
В тот трагический день Султанат бросилась искать мужа, опасаясь, не случилось ли с ним что-нибудь. Она нашла его пьяным в рабочем общежитии в Дубках. Когда она увидела Хасрета таким, то подумала, лучше бы и не видеть его вовсе.
После несчастья с Черной Хамис Хасрета долго допрашивали следователи и чуть было не обвинили в ее смерти. Но, к счастью, у него было алиби, многие видели эту девушку и после того, как она оставила Хасрета. Смерть Хамис надломила его, он запил еще сильнее. Султанат вскоре разошлась с ним, а его отправили на принудительное лечение… Вот поэтому, видимо, и косятся на нее сельчане.
— Негодная, мужа куда запекла, — негодовали старухи.
— Такой был хороший человек.
— Пил, да, видно, не от хорошей жизни, она виновата. — Довела…
— Как это можно, а, чтобы горянка собственными руками в тюрьму человека, мужа своего…
— Не тюрьма это, а больница.
— Какая разница, милиция взяла.
— Стыда в ней нет, поглядите на нее. Бесстыжая.
— Чего ей не хватало?
— Не какой-нибудь там чабан, а инженер, умный человек был, добрый, щедрый, приветливый, всегда, бывало, идет: «Здравствуйте».
— Мало ли что пил…
Так рассуждали горянки, да, да, те самые, которым и от своих мужей достается немало хлопот и забот. Горцы так не думают, они более снисходительны к молодой женщине. Но эти жестокие горянки. Они во всех жизненных невзгодах и неприятностях винят только себя, а мужей оправдывают. Можно представить, как нелегко Султанат чувствовать на себе осуждающие взгляды. Теперь люди больше общались с парторгом, чаще шли к Мустафе. И если раньше Султанат даже не думала, что когда-нибудь придется расстаться с родным аулом, с любившими ее аульчанами, то теперь все настойчивее ею овладевала мысль бросить все и уехать. «Как только переселю аул, — думала она, — в Новый Чиркей, уеду».
Не все гладко шло и на стройке. У некоторых не выдержали нервы после стольких бессонных ночей, пережитых тревог. Такие покидали стройку, рассчитывались и уезжали. Уехала и Света со своим мужем Кайтмасом и сыном Надиром. Говорили, что Кайтмас струсил, кто его знает, может, верно, а может, появилась другая веская причина покинуть эти места. Несомненно одно: оставляли стройку прежде всего люди, не выдержавшие испытания. Чиркейцы провожали их с сочувствием, сдержанно прощались, желали всем счастливого пути, а старики при сем думали: «Если так мало будут уезжать, то, к сожалению, работы на плотине не приостановят». И к чести почтенных надо сказать, они были близки к истине, уезжало действительно мало, и стройка не сворачивалась. Главные отряды строителей, спаянные бригады не испугались трудностей, нашли в себе мужество сказать опасностям: «Нет, нас не остановишь! Мы завершим свое дело!» Ученые и инженеры заново пересмотрели все расчеты и приняли меры к возможным еще более сильным встряскам.
На участившихся во дворе сельсовета сходках разговоры касались самых разнообразных тем, но больной вопрос у пожилых чиркейцев был тот же: «Неужели нам отсюда придется переселиться?»
— Значит, уважаемый Мустафа, все это серьезно?
— Окончательно.
— И Новый Чиркей будет?
— Будет, коли строится.
— А если и этот разрушится?
— Э, нет, уважаемые, на этот раз нет! — Тревоги и волнения последних дней, кажется, еще сильнее закалили парторга.
— А если еще земля разбушуется?
— Ничего, не страшно. Дома строим сейсмостойкие и сами проверим на прочность.
— Что, сами будете трясти землю? — полюбобытствовал Амирхан, пряча в глазах хитрую усмешку.
— Да, сами.
— Ну, ну, посмотрим, — глубоко вздохнув, говорит Ашурали, он давно, кажется, в душе смирился, а вот признаться себе в этом не находил сил.
Что это там вдруг так поразило Ашурали? Тем более после всех пережитых удивительных потрясений. Старики повернулись в ту сторону, куда показывал Ашурали своей дрожащей старческой рукой. Там, напротив, был обрывистый скалистый склон, выше которого, на горном плато, среди желтеющего дубняка раскинулись приветливые дома нового города Дубки, первого города рабочих-строителей в горах.
— Где? Где? — Все стали напряженно всматриваться.
— Вон там, там, где гнездо орла, ну метров на двести левее скалолаза…
— Ну и что там?
— Как «ну и что», протри глаза и посмотри.
— Птица какая-то…
— Но какая?
— Орел, что ли?
— Какой там орел, — с досадой буркнул Ашурали.
— И что может быть в гнезде орла, кроме орла? — удивляется Дингир-Дангарчу.
Ох, этот Ашурали, куда он их привел!..
— Куда ты хочешь? Никак на стройку? — спросил его час назад Дингир-Дангарчу, ведь, насколько ему известно, его друг никогда раньше не интересовался стройкой.
— Да, только с этой стороны каньона. Я хочу тебе показать одну удивительную вещь.
— Я все там видел, насмотрелся и надивился.
— Нет, нет, того, что я хочу показать, ты не видел. Эй, у кого бинокль есть захватите… да и кое-чего… — А что он подразумевал под словом «кое-чего», кажется, поняли все.
И Ашурали с Дингир-Дангарчу пошли впереди, за ними последовали и другие горцы, свободные от забот. В ауле подумали, что старики хотят подняться на скалистую вершину, откуда видно предгорье и даже Чир-Юртовское море в низине, где Сулак вырывается из теснин и разливается на просторе. Видимо, отцы гор решили отдохнуть от тревог. Попутно они забрели в магазин, чтобы выйти оттуда не с пустыми руками. А секретарь сельсовета Абала Абдал-Урши, увязавшийся с ними, захватил и бинокль.
— Орлы давно уже покинули наши места, — вздыхает теперь Ашурали. — Хорошенько смотрите… Или вы настолько ослепли, что белое от черного не можете отличить?
— Да, это не орел, — говорил, глядя в бинокль, Абала Абдал-Урши. — Эта птица поменьше, да и цвет ее… Это белая птица.
— Вот именно, белая, но что это за птица?
— Не может быть! — о чем-то догадавшись, воскликнул Дингир-Дангарчу, потом встал, бесцеремонно вырвал из рук секретаря сельсовета бинокль и поднес к глазам. — Не может быть!..