Избранные рассказы
Шрифт:
Однако в доме жили не только три сестры, но и Муньос, который одним своим видом мог испортить все дело. Сестры-портнихи, хорошо зная, что где тонко, там и рвется, пустились на хитрость. Они решили скрыть от жениха существование Муньоса, по крайней мере до того момента, пока Этельвино не обручится с Лусилой, опасаясь, как бы тот не заартачился, узнав, что в придачу к двум незамужним невесткам получит еще шурина-инвалида.
По правде сказать, скрыть Муньоса было вовсе не трудно, ведь днем он, как мы уже говорили, вечно торчал на улице, а вечером лежал в постели, и одна из сестер — та, которой выпадал черед, — опускала ему веки, чтобы
И если так, то нет ничего проще, чем продлить дежурство у садовой решетки. Иными словами, не укладывать Муньоса в постель, а, прибегнув к испытанному способу, повернуть его лицом к парку, и пусть себе гуляет до одиннадцати или двенадцати ночи, пока претендент на руку Лусилы не отбудет восвояси.
Но Ньико тоже не зевал и уже во второе воскресенье исполнил свой замысел. Было совсем поздно, когда он заметил Муньоса, медленно направлявшегося в сторону парка. И хотя гладильная машина Ньико еще шипела, извергая клубы пара, и ему оставалось догладить несколько вещей, ждать он больше не мог и, не помня себя, выскочил на улицу в одной майке — лысый, весь в красных пятнах. Приблизившись к Муньосу «под покровом темной, безлунной ночи», он размахнулся и влепил ему такую зверскую оплеуху, какой еще никто и никогда не удостаивался в нашем городке.
История умалчивает, кто из них двоих первым почувствовал облегчение. Поистине все произошло настолько стремительно, что выяснить это просто невозможно. Мы же, со своей стороны, лишь подтвердим слова Ньико, который позднее поведал, будто сразу же ощутил, как кожа его очищается от пятен, а на голове вырастают волосы. Что же касается Муньоса, то он встрепенулся и, повернувшись к Ньико, произнес фразу, три года вертевшуюся у него на языке:
— Кстати, Ньико, зайди-ка ты завтра ко мне забрать белье в стирку.
Вот и все. Что тут добавишь? В жизни такое случается, такие чудеса творятся — только диву даешься.
1968.
Не надо возвращать мертвецов
(Перевод Г. Степанова)
Не срезайте для меня цветов
и не говорите, когда он утрет.
Кто теперь помнит о Самуэле?
Его убили, отняли у нас через двадцать лет после смерти. Кто это сделал и зачем? Зачем нужно было это делать, если он казался нам живее нас самих, живее, чем при жизни, в ту пору, когда звучала его гитара? Кто убил его, не совершив убийства, в этот дождливый день?
Тот, кто поступил так, убил в самом зародыше человеческое добро и человеческую мечту. И чтобы ничего похожего больше не произошло, мы расскажем вам все; конечно же понятно, мы это делаем, чтобы в сходных или подобных случаях люди не оказывались столь бездумными; зачем нужно было приносить труп человека, который жил в каждом из нас и в котором жила частица каждого из нас?
Да, так вот: мне было в те времена лет семь, а Самуэль был уже большой — высокий, черноглазый, с пышной шевелюрой. Сидит он, бывало, держит на колене гитару, левая рука поднята вверх, и пальцы бегают туда-сюда по грифу. У нас никто и понятия не имел о музыке и о том, как записывается мотив на бумаге. Хотя никто ни в чем этом не смыслил, все-таки, когда Самуэль перебирал струны гитары — а делал он это со всем удовольствием, — было так приятно его слушать, и главное, пока ты его слушал, вспоминались кто-то или что-то и становились
И всем казалось, будто быки моста не только мощные, но еще и красивые, а бабочки, летающие над самой водой, веселые. И когда ты думал о ком-нибудь, например о Марии Селестине, то было ужасно обидно, что тебе так мало лет, и горько, что она пьет, и сама она воображалась другой: прежней Марией Селестиной, двадцатилетней, молодой, смешливой, милой и трезвой.
Все это длилось, пока была музыка; она звучала всякий раз по-иному, потому что ее никто не записывал, она сочинялась на ходу и вырывалась на простор из-под пальцев Самуэля, перебиравшего струны гитары.
При звуках этой музыки перед глазами вдруг возникало что-то еще более красивое, чем речной водопад в Донке, когда вода стремительно падает вниз, пенится белым кружевом и постепенно смиряется. Все это было привычно и близко сердцу, как родной городишко, отрезанный от большого мира. Только гора высилась рядом. Когда солнце заходило за гору, городок прощался с ним до следующего утра. При звуках музыки возникало такое чувство, будто различие между тобою и другими исчезает. Собравшиеся — все, как один — ощущали в себе какую-то внутреннюю силу, готовую в любой момент прорваться наружу.
Словом, игрой Самуэля нельзя было не заслушаться. Поэтому даже тогда, когда он был без гитары, а просто шел по улице и нес на плече доски, люди здоровались с ним и улыбались; если же мимо проходила женщина — чьей бы она ни была, — она непременно оборачивалась, чтобы посмотреть на него, и потом до конца дней должна была скрывать, что с радостью пошла бы за ним, хотя и знала о последствиях: по немногочисленным улочкам городка бегал бы еще один сын Самуэля.
Он был не только гитарист, но и искусный столяр. Брусок, который он обрабатывал своими ловкими руками, казалось, вытесан не из обыкновенного древесного ствола, а из глыбы какого-то чудесного камня. Вся мебель в доме Самуэля была сработана им самим по собственным чертежам. Фасад дома был самой красивой достопримечательностью у нас в городке, хотя если бы вы зашли внутрь взглянуть на мебель, то потом он не показался бы вам таким красивым.
Но не только мастерство гитариста и столяра снискало Самуэлю всеобщую симпатию. Он был немногословен, правильнее сказать, гитара заменяла ему голос, а слова он заменял делами. И это чистая правда: можно вспомнить случай, когда вода разломала надвое мост и течение увлекло за собой животных и деревья, а потом и людей; первый, кто бросился вызволять из беды ребятишек, был Самуэль. Тогда он спас двух детей Марианы.
Вот какой он, наш Самуэль. Некоторые завидовали ему черной завистью, и все это знали, кроме него, все добрые люди старались уберечь его от злой молвы. Таким он был и оставался для нас вплоть до того дня, когда нежданно-негаданно ушел из городка.
Да, именно так и случилось в одно прекрасное утро. При этом он никому не сказал ни слова, даже не простился. Он не хотел, чтобы его оплакивали, не хотел причинять людям горе. Это было его правило. Закинул за спину гитару — и никому ни слова. Отправился по дороге, что за кладбищем, и был таков.
Ясно, поначалу никто ничего плохого не подумал. Каждый рассуждал так: раз его не видно, значит, он в мастерской, возится с кедром и красным деревом, однако пилы не слышалось и не было привычного запаха свежей древесины. Тогда стали его искать, сперва не очень даже волновались, а потом забеспокоились.