Избранные рассказы
Шрифт:
Однако Самуэль не объявился, никто ничего о нем не мог сказать, и в город он больше не вернулся. Вот тут-то и началось. Если человека не любят, он может хоть жить, хоть умереть — его не хватятся, но когда человека любят, то боятся потерять его совсем и придумывают всякие истории на свой лад.
Один фантазер, который всегда хотел учиться, да так и не смог, стал рассказывать, будто Самуэль в Англии, выучил там медицину, сделался врачом, да таким знаменитым, что больные приезжают к нему со всего света. Другой с ним не соглашался: «Ничего подобного: он в Италии и руководит симфоническим оркестром в Риме. Ему удалось собрать воедино
Было такое чувство, что Самуэль навсегда остался с нами и навсегда унес частичку каждого из нас.
И теперь вдруг, совсем недавно, заявляется в городок этот самый немец — даже имени его не хочу называть. Первый пробковый шлем, обтянутый белой парусиной, и первые короткие штаны, которые мы видели в нашем городке.
Наверное, из геологов. Конечно, он при деньгах — иначе бы не рыскал по свету. Остановился он, кстати, в гостинице «Свежий ветерок», и местная газета посвятила ему всю первую страницу.
Все это распрекрасно, но накануне немец отправился на охоту вместе с Педро. А этот Педро имеет обыкновение после сафры охотиться на хутию [23] , он хорошо знает местность и, видимо, задурил немцу голову рассказами о наших пещерах, которые, правду сказать, не так уж замечательны и не так велики.
Все же он его туда затащил. И в этот самый день, в этот самый распроклятый дождливый день немец и Педро вернулись в городок и ошарашили всех. Люди толпами стояли на улицах, смотрели на них и даже забыли, что идет дождь.
23
Xутия — грызун, обитающий в лесах Антильских островов.
И вот мы видим — они осторожно несут скелет, покрытый рогожей. Как его нашли, так и доставили сюда: даже не обрезали веревку, которая соединяла большой палец правой ноги с курком ружья. Да, и была еще гитара — правда, ее несли отдельно, — которая целых двадцать лет пролежала в пыли и сырости рядом с покойным.
Ясно, что мы сразу все поняли. Он вернулся. Его принесли. Но зачем нужно было совершать такую глупость? Теперь — конец мечтам. Никто из нас больше не ощущает себя частичкой того доктора, который лечит больных в Англии, того дирижера, который руководит оркестром в Риме, того генерала, который сражается в России. Пропади пропадом этот злосчастный немец. Даже имени его не хочу называть.
1968.
Имена
(Перевод С. Вафа)
Сегодня вечером Карлосу Альберто Кабрере будет вынесен приговор. Этим именем его нарекли при рождении и на всю жизнь, до самой смерти. Но сейчас оно не слишком подходит ему, как, впрочем, и Ричи, хотя его все еще называют так, когда хотят приласкать.
Имя Ричи годилось до трех лет, а не теперь. Теперь ему уже семь, и сладкий запах младенца, пахнувшего не то цветком, не то тальком, сменило запахом семилетнего мальчишки, который каждый день подрумянивается на солнце, распаляющем воображение.
Его назвали Ричи, потому что он вдруг и, казалось, навсегда стал олицетворением нежности и приятного запаха талька. В то время мальчик еще только научился ходить и напоминал красивую, душистую, удивительную куклу.
И вот сегодня вечером ему будет вынесен приговор.
Дед сказал, что, как только подготовит программу, вернется домой и преподаст ему хороший урок. Этот высокий суровый старик с большими морщинистыми руками, который выписывает кинофильмы и продает входные билеты, не любит терять время попусту. И потому решил отложить разговор до вечера, хотя имел обыкновение возвращаться домой очень поздно.
Говорит он всегда с таким умным видом и таким внушительным тоном, что можно подумать, будто в его словах содержатся чрезвычайно важные мысли. На самом же деле если их записать и потом прочесть обычным голосом, то окажется, что в них заключены прописные истины, которые на протяжении многих веков повторяют все добрые отцы семейств и деды.
А он ведь не только дед, но и отец. Потому что тот, кому надлежало быть отцом, зарабатывать на жизнь, играть с сыном или наказывать его, ушел однажды из дома. И тогда деду пришлось взять на себя отцовские обязанности и приняться за воспитание с двойным усердием, поскольку он всегда считал плохим того человека, который сначала был женихом его дочери, потом мужем, отцом ребенка и, наконец, навсегда бросил семью.
Сам же дед полагал, что его воспитание не только усердное, но и мудрое. Вот почему, когда он вернется вечером домой, то будет прав, едва переступит порог.
А пока он сидит у себя в кинотеатре, решает, какой фильм пойдет на дневном воскресном сеансе и какой не пойдет, и думает о том, что весь день не дает ему покоя: о двух трупах, которые лежат на солнце, если еще не прилетели грифы. Они лежат там, на дощатой закраине водоема, неподвижные, плотно сжав челюсти. И вот теперь его мучает вопрос, что же будет дальше.
Он сам положил их туда. Они уже не кровоточили, так как слишком долго пробыли в воде, прежде чем он их оттуда вытащил. Он вспоминает, как позвал внука, назвав его не Карлитос, что более соответствовало бы его возрасту и наивному выражению лица, а неожиданно для себя полным именем и на «вы»:
— Карлос Альберто Кабрера, пойдите сюда!
Мальчик приближается и смотрит на него, подняв маленькое, невинное личико.
— Кто это сделал?
— Я, дедушка. С трех выстрелов. — И лицо его оживляется.
— Ты понимаешь, что натворил?
Но вопрос так и не доходит до сознания мальчика: едва рука деда повисает в воздухе и палец нацеливается на трупы, он думает: «Если бы его рука могла стрелять, то снаряд, вылетев из пальца, словно из дула пушки, угодил бы прямо в одну из подводных лодок».
И оттого, что мальчик не слышит, а дед считает ниже своего достоинства повторять дважды, звучат другие слова:
— Ну что ж, поговорим вечером.
В ту минуту, когда дед размышляет обо всем этом, заходит служащий и кладет перед ним афишу с названием новой кинокомедии, которая пойдет на дневном воскресном сеансе: «Каково семя, таково и племя». И дед, глядя на ярко размалеванную афишу, думает: «Что верно, то верно… но в нашем доме не будет племени от такого семени».