Избранные стихотворения и проза

Уитмен Уолт

48

Я сказал, что душа не больше, чем тело, И я сказал, что тело не больше, чем душа, И никто, даже бог, не выше, чем каждый из нас для себя, И тот, кто идёт без любви хоть минуту, на похороны свои он идёт, завёрнутый в собственный саван, И я или ты, без полушки в кармане, можем купить всю землю, И глазом увидеть стручок гороха превосходит всю мудрость веков, И в каждом деле, в каждой работе юноше открыты пути для геройства, И о пылинку ничтожную могут запнуться колёса вселенной, И мужчине и женщине я говорю: да будет твоя душа безмятежна перед миллионом вселенных. И я говорю всем людям: не пытайте о боге, Даже мне, кому всё любопытно, не любопытен бог. (Не сказать никакими словами, как мало мне дела до бога и смерти.) В каждой вещи я вижу бога, но совсем не понимаю бога, Не могу я также понять, кто чудеснее меня самого. К чему мне мечтать о том, чтобы увидеть бога яснее, чем этот день? На лицах мужчин и женщин я вижу бога, и в зеркале у меня на лице, Я нахожу письма от бога на улице, и в каждом есть его подпись, Но пусть они останутся, где они были, ибо я знаю, что, куда ни пойду, Мне попадутся такие же во веки веков.

49

Ты же, о Смерть, и ты, горькая хватка смерти, напрасно пытаетесь встревожить меня. Без колебаний приступает к своему труду акушер, Я вижу, как его рука нажимает, принимает, поддерживает, Я наклоняюсь над самым порогом этик изящных и эластичных дверей И замечаю выход, замечаю прекращение боли. А ты, Труп, я думаю, ты хороший навоз, но это не обижает меня, Я нюхаю белые розы, благоуханные, растущие ввысь, Я добираюсь до лиственных губ и до гладких грудей дынь. А ты, Жизнь, я уверен, ты — остатки многих смертей (Не сомневаюсь, что прежде я и сам умирал десять тысяч раз). Я слышу ваш шопот, о звёзды небес, О солнца, — о травы могил, — о вечные изменения и вечные продвижения вперёд, Если вы не говорите ничего, как же я могу сказать что-нибудь?

50

Есть во мне что-то — не знаю, что, — но знаю: оно во мне. Тело моё, потное и скрюченное, каким оно становится спокойным тогда, Я сплю — я сплю долго. Я не знаю его — оно безымянное — это слово, ещё не сказанное, Его нет ни в каком словаре, это не изречение, не символ. Нечто, на чём оно качается, больше земли, на которой качаюсь я, Для него весь мир — это друг, чьё объятье будит меня. Может быть, я мог бы сказать больше. Только контуры! Я вступаюсь за моих братьев и сестёр. Видите, мои братья и сёстры? Это не хаос, не смерть — это порядок, единство, план — это вечная жизнь — это Счастье.

52

Пёстрый ястреб проносится мимо и упрекает меня, зачем я болтаю и мешкаю. Я такой же дикий и невнятный, Я испускаю мой варварский визг над крышами мира. Последнее облачко дня замедлилось ради меня, Оно соблазняет меня растаять в туман и пар. Я улетаю, как воздух, я развеваю мои белые кудри вслед за бегущим солнцем, Пусть течёт моя плоть волнами, льётся, как зубчатое кружево. Я завещаю себя грязной земле, пусть я вырасту моей любимой травой, Если снова захочешь увидеть меня, ищи меня у себя под подошвами. Едва ли узнаешь меня, едва ли догадаешься, чего я хочу, Но всё же я буду для тебя добрым здоровьем, Я очищу и укреплю твою кровь. Если тебе не удастся найти меня сразу, не падай духом, Если не найдёшь меня в одном месте, ищи в другом, Где-нибудь я остановился и жду тебя.

1855 г.

О Капитан! мой Капитан!

[59]

О Капитан! мой Капитан! сквозь бурю мы прошли, Изведан каждый ураган, и клад мы обрели, И гавань ждёт, бурлит народ, колокола трезвонят, И все глядят на твой фрегат, отчаянный и грозный. Но сердце! сердце! сердце! Кто кровью запятнал Ту палубу, где мёртвый Мой Капитан упал? О Капитан! мой Капитан! ликуют берега. Вставай! Все флаги для тебя, тебе трубят рога. Тебе цветы, тебе венки, к тебе народ толпится, К тебе, к тебе обращены смеющиеся лица. О Капитан! моя рука Под мёртвой головой. Нет, это сон, что ты упал Холодный, неживой! Мой Капитан безмолвствует, мой Капитан безволен, Моей руки не чувствует, не слышит колоколен, До гавани довёл он свой боевой фрегат, Провёз он через бурю свой драгоценный клад. Звените, смейтесь, берега, Но горестной стопой Я прохожу по палубе, Где пал он неживой.

59

Одно из немногих стихотворений Уитмана, где отчасти соблюдена рифмовка. Написано под впечатлением смерти президента Линкольна (1865 г.). Клад, о котором здесь говорится, — объединение Штатов и освобождение негров.

Проза

Письмо к русскому

…Вы, русские, и мы, американцы! Россия и Америка, такие далёкие, такие несхожие с первого взгляда! Ибо так различны социальные и политические условия нашего быта! Такая разница в методах нашего нравственного и материального развития за последние сто лет!

И всё же в некоторых чертах, в самых главных, наши страны так схожи. И у вас, и у нас — разнообразие племён и наречий, которому во что бы то ни стало предстоит спаяться и сплавиться в единый союз. Не сокрушённое веками сознание, что у наших народов у каждого есть своя историческая, священная миссия, свойственно вам и нам. Пылкая склонность к героической дружбе, вошедшая в народные нравы, нигде не проявляется с такой силой, как у вас и у нас. Огромные просторы земли, широко раздвинутые границы, бесформенность и хаотичность многих явлений жизни, всё ещё не осуществлённых до конца и представляющих собою, по общему убеждению, залог какого-то неизмеримо более великого будущего, — вот черты, сближающие нас. Кроме того, и у вас, и у нас есть свое независимое руководящее положение в мире, которое и вы и мы всячески стремимся удержать и за которое, в случае надобности, готовы выйти в бой против всего света; бессмертные стремления, живущие в глубине глубин обоих великих народов, такие страстные, такие загадочные, такие бездонные, — всё это опять-таки наше общее свойство, присущее в равной мере и нам, американцам, и вам, русским.

Так как заветнейшая мечта моя заключается в том, чтобы поэмы и поэты стали интернациональны и объединяли все страны на земле плотнее и крепче, чем все договоры и дипломаты, так как подспудная идея моей книги — задушевное содружество людей (сначала отдельных людей, а потом, в итоге, всех народов земли), — мне надлежит ликовать, что меня услышат, что со мною войдут в эмоциональный контакт великие народы России.

Этим народам я здесь и теперь (обращаясь в вашем лице к России и к русским и предоставляя вам право, если вы найдёте удобным, напечатать в вашей книге в качестве предисловия моё письмо) — этим народам я шлю сердечный салют с наших берегов от имени Америки.

Уолт Уитман [60]

Кемден, Нью-Джерси, Соединённые Штаты.

20 декабря 1881.

Часы для души

(Фрагмент)

22 июля 1878. Большая часть неба словно только что забрызгана широкими брызгами фосфора. Вашему взгляду удаётся проникнуть глубже и дальше обычного. Звёзды густы, как в поле пшеница. Не то чтобы какая-нибудь из них, отдельная, была слишком ярка; в зимние морозные ночи звёзды острее, пронзительнее, но общее разлитое в небе сияние необычайно для взора, для чувств, для души. Особенно для души. (Я убеждён, что в Природе есть часы — в утреннем и вечернем воздухе, — специально обращённые к душе. В этом отношении ночь превосходит всё, что может сделать самый заносчивый день.) В эту ночь, как никогда дотоле, небеса возвестили господнюю славу. Это были небеса библии, Аравии, пророков, небеса древнейших поэм. Там, в тишине, оторвавшись от мира (я ушёл одиноко из дому, чтобы впитать в себя видимое, чтобы не разрушить этих чар), — и обилие, и отдалённость, и жизненность, и насыщенность этого звёздного свода, распростёртого у меня над головой, — всё это понемногу влилось в меня, пропитало меня насквозь. Они так свободны, так бескрайно высоки, раскинулись к северу, к югу, к востоку и западу, а я, маленькая точка, внизу, посередине, вмещаю и воплощаю в себе всё это множество.

60

В 1881 г. некий русский литератор, проживавший в Дрездене (очевидно, политический эмигрант), желая перевести «Листья травы» Уолта Уитмана на русский язык, обратился к поэту с просьбой об авторизации перевода. Уолт Уитман ответил ему из Кемдена, что охотно исполняет его просьбу, и приписал несколько строк, могущих служить предисловием к русской версии «Листьев травы», которые мы и печатаем здесь.

Характерно для Уитмана, что он адресовал свой привет не одному лишь русскому народу, а всем народам нашей многоязычной страны, — украинцам, узбекам, татарам и пр. Одно это должно было вызвать недовольство царской цензуры, не говоря уже о тех идеях международного братства, которые высказывал он в своём предисловии. Нечего было и думать о переводе такого предисловия в России, тем более что в 1881 г., вскоре после казни Александра II, цензурные строгости чрезвычайно усилились. Вообще пропагандировать Уитмана в эпоху белого террора, наступившую после 1 марта, было, конечно, немыслимо. Попытка неизвестного переводчика дать русскому читателю «Листья травы» была заранее обречена на неудачу. Очевидно, об этой неудаче Уолт Уитман был тогда же извещён; возможно, что именно о ней вспоминает он в разговоре с Горэсом Тробелом. В знаменитых дневниках Тробела, пунктуально воспроизводящих ежедневные беседы с Уолтом Уитманом, происходившие в конце 80-х годов, есть, между прочим, такая запись:

«— В России, — сказал Уитман, — мои стихи под запретом. Их не разрешают печатать… Об этом сообщил мне Джон Суинтон, у которого есть связи с тамошними революционерами.

— Из-за чего же их запрещают? — спросил Тробел. — Не из-за того ли, что вы демократ?

— Не думаю. Хотя возможно и это. Вернее всего, узнали, что я склонен оправдывать революционных бойцов». (Цитирую по книге Э. Ли Мастерса «Whitman», 1937, стр. 257.)

Как будто в первый раз вся вселенная бесшумно погрузила в меня свою светлую несказанную мудрость, которая выше, — о, безгранично выше! — всего, что могут выразить наши книги, искусства, проповеди, древние и новые науки. Час души и религии — зримое свидетельство о боге в пространстве и времени, явное и ясное, как никогда. Нам показывают неизреченные тайны. Всё небо вымощено ими. Млечный путь — сверхчеловеческая симфония, ода всемирного хаоса, презревшая звуки и ритмы, огнезарный взор божества, обращённый к душе. Тишина — неописуемая ночь и звёзды — далеко, в тишине.

Рассвет. 23 июля. Сегодня между часом и двумя перед восходом солнца, на том же фоне, происходило иное — иная красота, иной смысл.

Луна ещё высока и ярка. В воздухе и в небе что-то цинически-ясное, девственно-хладное, Минервоподобное, нет уже ни лирики, ни тайны, ни экстаза, нет религиозного чувства. Многообразное Всё, обращённое к одной душе, перестаёт существовать. Каждая звезда — сама по себе, — словно вырезанная, отчетливо видна в бесцветном воздухе. Утро будет сладостно, прозрачно, свежо, но лишь для эстетического чувства. В его чистоте нет души. Я только что пытался описывать ночь, посягну ли на безоблачное утро? Какая неуловимая нить между рассветом и душой человеческой! Ночи похожи одна на другую, и утра похожи одно на другое, но всё же каждое утро особенное и каждая ночь иная.