Избранные стихотворения и проза, Уитмен Уолт

Избранные стихотворения и проза

на обложку

Уитмен Уолт

Шрифт:

Песня о себе

Я славлю себя и воспеваю себя, И что я принимаю, то примете вы, Ибо каждый атом, принадлежащий мне, принадлежит и вам. Я слоняюсь лодырем и зову мою душу, Я слоняюсь и, лениво нагнувшись, всматриваюсь в летнюю травинку. Мой язык, каждый атом моей крови созданы из этой почвы, из этого воздуха, Рождённый здесь от родителей, рождённых здесь от родителей, тоже рождённых здесь, Я теперь, тридцати семи лет, в полном здоровья, начинаю [эту песню], Надеясь не кончить до смерти. Догматы и школы пускай подождут, Пусть отступят немного назад, не беда, мы не забудем и их. Я — гавань для доброго и злого, я позволяю во всякое время, всегда Говорить невозбранно с первобытною силою.

Пахнут духами дома и квартиры, на полках духи без конца, Я и сам дышу их ароматом, я знаю его и люблю, Их раствор опьянил бы меня, но я не хочу опьяняться. Воздух — не духи, он не сделан в лаборатории, он без запаха, Я глотал бы его вечно, я влюблён в него, Я пойду на лесистый берег, я разденусь и стану голым, Я до безумия рад, что воздух прикасается ко мне. Пар моего дыхания, Эхо, струйки

воды, журчащие шепоты, любовный корень, шелковинка, дерево с вилообразными сучьями, лоза винограда, Мои вдохи и выдохи, биение сердца, прохождение крови и воздуха через мои лёгкие, Запах свежей листвы и сухой листвы, запах морского берега и тёмных морских утёсов, запах сена в амбаре, Мой голос, извергающий слова, которые я бросаю навстречу ветрам, Лёгкие поцелуи, объятия, касания рук, Игра света и тени в деревьях, когда колышутся гибкие ветки, Радость — оттого, что я один, или оттого, что я в уличной сутолоке, или оттого, что я брожу по холмам и полям, Ощущение здоровья, трели в полуденный час, песня, которую я распеваю, встав с постели и встречая солнце. Ты думал, что тысяча акров это много? Ты думал, что земля это много? Ты так долго учился читать, Ты с гордостью думал, что тебе удалось добраться до смысла поэм? Побудь этот день и эту ночь со мною, и у тебя будет источник всех поэм, Все блага земли и солнца станут твоими (миллионы солнц в запасе у нас), Ты уже не будешь брать вещи из вторых или третьих рук, Ты перестанешь смотреть глазами давно умерших или питаться призраками книг, И моими глазами ты не станешь смотреть, ты не возьмёшь у меня ничего, Ты выслушаешь и тех и других и профильтруешь всё через себя.

Я слышал, о чём говорили говоруны, их говор о начале и конце, Я же не говорю ни о начале, ни о конце. Никогда ещё не было такого зачатия, как теперь, Ни такой юности, ни такой старости, как теперь, Никогда не будет таких совершенств, как теперь, Ни такого небесного счастья, ни такого ада, как теперь. Движение, движение, движение, Вечно плодородное движение мира. Из мрака выходят двое, они так несхожи, но равны: вечно материя, вечно рост, вечно явление пола, Вечно ткань из различия и тождества, вечно зарождение жизни. Незачем вдаваться в подробности, учёный и неуч чувствуют, что это так. Прочно и твёрдо и прямо, скованные мощными скрепами, Крепкие, как кони, электрические, гордые, страстные, Тут мы стоим с этой тайной вдвоём. Ясна и сладка моя душа, ясно и сладко всё, что не моя душа. У кого нет одного, у того нет другого, невидимое утверждается видимым, Покуда оно тоже не станет невидимым и не получит подтверждений в свой черёд. Гоняясь за лучшим, отделяя лучшее от худшего, век досаждает веку, — Я же знаю, что все вещи в ладу и согласии. Покуда люди спорят, я молчу, иду купаться и восхищаюсь собой. Да здравствует каждый орган моего тела, и все органы любого человека, простого и чистого, Нет ни одного вершка постыдного, низменного, ни одной доли вершка, ни одна доля вершка не будет менее мила, чем другая. Я доволен — я смотрю, пляшу, смеюсь, пою; Когда любовница ласкает меня и спит рядом со мною всю ночь, и уходит на рассвете украдкой, И оставляет мне корзины, покрытые белою тканью, заполняющие собою весь дом, Разве я отвергну её дар, разве я стану укорять мои глаза За то, что, глянув на дорогу вослед моей милой, Они сейчас же высчитывают до последнего цента точную цену одного и точную цену двух?

Странники и вопрошатели окружают меня, Люди, которых встречаю, влияние на меня моей юности, или квартиры, или города, в котором я живу, или народа, Последние события, открытия, изобретения, общества, старые и новые писатели, Мой обед, моё платье, мои близкие, внешность, комплименты, обязанности, Подлинное или воображаемое равнодушие ко мне мужчины или женщины, которых люблю, Болезнь кого-нибудь из близких или моя болезнь, проступки или потеря денег, или недостаток денег, или уныние, или восторг, Битвы, ужасы братоубийственной войны, горячка недостоверных известий, прерывистые события, — Всё это приходит ко мне днём и ночью и уходит от меня опять, Но всё это не есть моё Я. Вдали от этой суеты и маяты стоит то, что есть моё Я, Стоит весёлое, добродушное, участливое, праздное, целостное, Стоит и смотрит вниз, стоит прямо и опирается рукою, сгибает руку над незримой опорой, Смотрит, наклонив голову набок, с любопытством, что будет дальше. Оно и участвует в игре и не участвует, следит за нею и удивляется ей. Я смотрю назад, на минувшие дни, где я пробирался в поту сквозь туман, с разными лингвистами и спорщиками, У меня нет ни насмешек, ни доводов, я наблюдаю и жду.

Я верю в тебя, моя душа, но другое моё Я не должно перед тобой унижаться, И ты не должна унижаться перед ним. Поваляйся со мной на траве, вынь пробку у себя из горла, Ни слов, ни музыки, ни песен, ни обычаев, ни лекций мне не надо, даже самых лучших, Убаюкай меня колыбельною, рокотом твоего многозвучного голоса. Я помню, как однажды мы лежали вдвоём в такое прозрачное летнее утро, Ты положила голову мне на бедро и нежно повернулась ко мне, И приподняла рубаху у меня на груди и вонзила язык в моё голое сердце, И дотянулась до моей бороды и дотянулась до моих ног. Быстро возникли и простёрлись вокруг меня покой и знание, которое выше всех земных рассуждений и доводов, И я знаю, что божья рука есть для меня обещание, И я знаю, что божий дух есть брат моего, И что все мужчины, когда бы они ни родились, тоже мои братья, и женщины — мои сёстры и любовницы, И что сущность творения — любовь, И что бесчисленны листья в полях — и, прямые, и поникшие, И бурые муравьи в маленьких кельях под ними, И мшистые лишаи на плетне, и груды камней, и бузина, и коровяк, и лаконоска.

Ребёнок сказал: что такое трава? и принёс мне ее полные горсти. Как мог я ответить ребёнку? Я знаю не больше его, что такое трава. Может быть, это флаг моих чувств, сотканный из зелёной материи — цвета надежды. Или, может быть, это платочек от бога, Надушенный, нарочно брошенный нам на память в подарок, Где-нибудь в уголке есть и метка, имя владельца, чтобы, увидя, мы могли сказать, чей? Или, может быть, трава и сама есть ребёнок, взращённый младенец зелени. А может быть, это иероглиф, вечно один и тот же, И

может быть, он означает: «Взрастая одинаково в широких зонах и в узких зонах, Среди белых и среди чернокожих, И канука, и токагоэ, и конгрессмэна [29] и негра, — я принимаю одинаково, всем им даю одно». А теперь она кажется мне прекрасными нестрижеными волосами могил. Кудрявая трава, я буду ласково гладить тебя, Может быть, ты растёшь из грудей каких-нибудь юношей, Может быть, если бы я знал их, я любил бы их, Может быть, ты растёшь из старцев или из младенцев, только что оторванных от материнской груди, Может быть, ты и есть материнская грудь. Эта трава так темна, она не могла взрасти из седых материнских голов, Она темнее, чем бесцветные бороды старцев, Она темна и не могла возникнуть из-под бледнорозовых кровель ртов. О, я вижу, что голосов так много, И что они звучат изо ртов неспроста. Я хотел бы передать их невнятную речь об умерших юношах и девушках, А также о стариках и старухах, и о младенцах, едва только оторванных от материнской груди. Что, по-вашему, сталось со стариками и юношами? И во что обратились теперь дети и женщины? Они живы, и им хорошо, И малейший росток указует, что смерти на деле нет, А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает жизнь, чтобы её прекратить, Она гибнет сама, лишь только появится жизнь. Всё идет вперёд и вперёд, ничто не умирает, Умереть — это вовсе не то, что ты думал, но гораздо приятнее.

Канук — канадский житель французского происхождения; токагоэ — житель маленького городка близ Нью-Йорка; конгрессмэн — депутат парламента в США.

Думал ли кто, что родиться на свет это счастье? Спешу сообщить ему или ей, что умереть это такое же счастье, и я это знаю. Я умираю вместе с умирающими и рождаюсь вместе с только что обмытым младенцем, я весь не вмещаюсь между башмаками и шляпой, Я гляжу на разные предметы, ни один не похож на другой, каждый по-своему хорош. Земля хороша, и звёзды хороши, и все спутники их хороши. Я не земля и не спутник земли, Я товарищ и собрат людей, таких же бессмертных и бездонных, как я (Они не знают, как они бессмертны, но я знаю). Всё существует для себя и своих, для меня моё, мужское и женское. Для меня те, что были мальчишками и любят женщин, Для меня самолюбивый мужчина, который знает, как жалят обиды, Для меня невеста и старая дева, для меня матери и матери матерей, Для меня губы, которые улыбались, глаза, которые проливали слёзы, Для меня дети и те, что рождают детей. Скиньте покровы! предо мною вы ни в чём не виновны, для меня вы не отжившие и не отверженные, Я вижу сквозь тонкое сукно и сквозь гингэм [30] , Я возле вас, всепоглощающий, неутомимый, упрямый, неустанный, — меня не откинешь прочь.

Гингэм — суконная или хлопчатобумажная материя.

Младенец спит в колыбели, Я поднимаю кисею и долго гляжу на него и тихо отгоняю мух рукой. Юнец и краснолицая девушка свернули с дороги и взбираются вверх на заросшую кустарником гору, Я зорко слежу за ними с вершины. Самоубийца раскинулся в спальне на окровавленном полу, Я наблюдаю труп, с обрызганными кровью волосами и замечаю, куда упал пистолет. Грохот мостовой, колёса фургонов, шарканье подмёток, разговоры гуляющих, Грузный омнибус, кучер с приглашающим пальцем, звяканье копыт по граниту, Сани, бубенчики, шутливые крики, снежки, Ура народным любимцам, ярость разгневанной черни, Хлопание занавесок на закрытых носилках, больного несут в больницу, Схватка врагов, внезапная ругань, драка, чьё-то паденье, Толпа взбудоражена, полицейский со звездою спешит, пролагает дорогу в середину толпы, Бесстрастные камни, что получают и отдают такое множество эхо, Какие стоны пресыщенных или умирающих с голоду, упавших от солнечного удара или в истерике, Какие восклицания женщин, застигнутых схватками, спешащих домой родить, Какие слова жили здесь и были похоронены здесь и вечно вибрируют здесь, какие визги, укрощённые приличием. Аресты преступников, обиды, предложения продажной любви, принятие её и отказ (презрительным выгибом губ), Я замечаю всё это или отзвуки и отражения этого — я прихожу и я ухожу.

Настежь распахнуты ворота амбара, Медленно въезжает фургон, тяжело нагружённый сеном, Яркий свет попеременно играет на зелёном и серо-буром, Охапки сена привязаны к осевшему стогу. Я там, я помогаю, я приехал на возу, растянувшись, Я чувствовал лёгкие толчки, одну ногу я закинул за другую, Я прыгаю с поперечных жердей, (выхватываю тимофеевку и клевер, Я кувыркаюсь, и в волосы мне набивается сено.

Далеко, в пустыни и горы, я ушёл один на охоту, Брожу удивлённый проворством своим и весельем, К вечеру выбрал себе безопасное место для сна И развожу костёр и жарю свежеубитую дичь, И засыпаю на ворохе листьев, рядом со мною мой пёс и ружье. Янки-клиппер несётся на раздутых марселях, мечет искры и брызги, глаза мои уставились в землю, я, согнувшись, сижу за рулём или весело кричу с палубы. Лодочники и собиратели ракушек вставали чуть свет и поджидали меня, Я запихивал штаны в голенища, шёл вместе с ними, и время проходило отлично. Побывали бы вы с вами у котла, где варилась уха. На дальнем Западе я видел свадьбу зверолова, невеста была краснокожая, Её отец со своими друзьями молчаливо сидел невдали, скрестив ноги, немо куря, и были у них на ногах мокассины, и плотные широкие одеяла свисали у них с плеча, Зверолов бродил по песчаному берегу, одетый в звериные шкуры, шея у него была закрыта пышной бородой и кудрями, он за руку держал свою невесту, У неё ресницы были длинны, голова непокрыта, и ровные жёсткие волосы свисали на её сладострастное тело и достигали до ног. Беглый раб забежал ко мне во двор и спрятался у самого дома, Я услышал, как он шевелится в куче скрипучего хвороста, В полуоткрытую кухонную дверь я увидел его, обессиленного, И вышел к нему, он сидел на полене, я ввёл его в дом и успокоил его, И принёс воды, и наполнил лохань, чтобы он вымыл вспотевшее тело и покрытые ранами ноги, И дал ему комнату рядом с моею и дал ему грубое чистое платье, И помню я хорошо, как бегали у него зрачки и какой он был неуклюжий, И помню, как я наклеивал ему пластыри на исцарапанную шею и на щиколки ног, Он жил со мною неделю, отдохнул и ушёл на север, Я сажал его за стол рядом с собою, а кремнёвое ружьё моё было в углу.