Издранное, или Книга для тех, кто не любит читать
Шрифт:
А если в близком контакте — обнимались, хлопали друг друга по плечам. Как можно крепче.
Отметил Емельянов также усиленные наряды милиции.
И перестал об этом думать, продолжая гулять.
А гулял он на Арбате, потому что, хоть и не любил толпы, но ему занятно было находиться в ней инкогнито — не смешиваясь.
Естественно, многочисленные арбатские ларьки в этот день бойко торговали военной атрибутикой, в первую очередь зелеными фуражками. Большинство пограничников были в своих головных уборах, но некоторым требовалось: у кого-то, например, в прошлом году выкинула раздосадованная жена, кто-то порвал околыш или сломал козырек, а кто-то
Емельянов остановился лишь на минутку, посмотреть. Но расторопный торговец, ошибочно приняв интерес в глазах Емельянова за конкретный, одним движением нахлобучил ему на голову фуражку и подставил зеркало:
— Отлично сидит!
Емельянов хотел снять фуражку и уйти, но тут его ударили по плечу:
— Земеля!
Емельянов обернулся. Увидел мужчину своего возраста (преобладали вообще-то молодые, но встречались люди и совсем почтенных лет, хоть и весьма легкомысленного вида). Тот был красен и возбужден.
— Земеля! Где служил?
— Я? Я в Тоцке… — припомнил Емельянов баснословные тоцкие военные лагеря, надеясь, что мужчина сообразит: Оренбургские степи далеко от границ, каковыми они являлись во время их молодости. Но тот не сообразил. Мало ли Тоцков в бывшем СССР, да и в современной России, уж какой-нибудь из них да находится на границе!
— А я в Чаганлыке! — похвастался мужчина. — Чего один бродишь, пошли с нами!
— Платить кто будет? — обеспокоился продавец.
— Чего?! — презрительно уставил на него ветеран гневный взгляд.
— Я говорю: за фуражечку не заплатили.
Емельянов хотел вернуть фуражку и объяснить недоразумение, но не успел: мужчина выхватил купюру, щедро сунул продавцу:
— На — и заткнись! И только скажи, что мало!
Продавец, конечно, промолчал: сказать, что мало, в такой день и такому человеку было опасно. А если вдруг много, он тем более не сказал бы.
И Емельянова повлекли по Арбату.
Краснолицего сопровождали два товарища, один осоловел уже от выпитого и был сосредоточен на координации движений, время от времени вскидывая голову и расправляя плечи, демонстрируя этим, что он еще орел, а второй, сухой, маленький, нервный, горячо спорил, доказывая, что на его заставе в горном местечке Бешлан-Тюбе было служить гораздо интересней и трудней, чем в Чаганлыке. Краснолицый не соглашался. Спор при этом был мирный: чаганлыкский и бешлантюбинский считали себя земляками по службе, их заставы находились всего лишь в трехстах километрах друг от друга.
Вопросом места службы они интересовались больше всего, встречая других бывших пограничников. Если сосед, то сразу же друг навеки, если служил на той же заставе, хоть и в другое время, то просто как брат, а если встречались полные сослуживцы, знавшие друг друга, но потерявшие связь, это было грандиозное событие, они были даже не братья, а больше — нет такой близкой степени родства, чтобы обозначить, кем они себя чувствовали, обнимаясь, хохоча и проливая скупые мужские слезы.
И с каждой минутой Емельянову было все затруднительнее признаться в недоразумении. Обидеться могут
— Земеля! Не отставай!
И Емельянов отдался судьбе.
Их компания становилась все больше, и действия этого стихийного сообщества были так же непонятны и непредсказуемы, как поведение, к примеру, стаи воробьев. Те тоже, если понаблюдать, ведут себя странно: кучей слетятся на забор или дерево, пощебечут, погомонят какое-то время, а потом одновременно и неизвестно почему вдруг снимутся, летят дальше, чтобы вдруг спикировать опять на другое дерево или другой забор, выбранные по непостижимым причинам.
Емельянову пришлось пить пиво из горлышка, водку из пластикового стаканчика, коньяк из фляжки, вино из стеклянной банки…
Через час он шел, обнимая очередного нового товарища и доказывал ему, что Тоцк, брат, это тебе не крендель с маком, это, знаешь ли, серьезно; и товарищ с уважением соглашался, расхваливая в свою очередь белорусские приграничные болота, где он дважды чуть не утонул (вспоминалось это, конечно, с умилением, как лучшие дни жизни).
И Емельянов все больше проникался сутью праздника и атмосферой братства. Он почувствовал гордость от осознания себя неделимой частью воинства, народа, России, в конце-то концов! Но Россия Россией, а их пограничное братство — дело особое. Тут ты за всех, а все за тебя, поэтому кто не понимает — отойди в сторону. Был момент — проходящий старикан хилого интеллигентского вида что-то такое сказал неодобрительное. «У-у-у-у-у!» — тут же надвинулась на него толпа с угрожающем воем, и Емельянов полез вперед, чтобы дать хоть щелчка придурку, портящему праздник. Не успел: старикан с неожиданной прытью скрылся среди прохожих, юркнул в подворотню, исчез. Или: Емельянов не рассчитал положения тела в пространстве, задел стульчик арбатского художника, художник чуть не упал и крикнул: «Осторожней!» Сейчас же все повернулись, готовые наказать обидчика, Емельянов удержал, уговорил простить, но преисполнился при этом благодарности, оценил в полной мере силу взаимовыручки.
Их стало человек двадцать, преимущественно молодежь.
Вдруг как-то выяснилось, что надо ехать на «Измайловскую».
Кучей повалили к метро «Смоленская», спустились, поехали.
По дороге выяснилось, что там, в районе «Измайловской», их ждет какой-то Прохор с компанией. Зачем, почему, вопросов не возникало. Ждет — надо ехать.
Ехали весело — с шумом, с песнями, с распитием пива из пластиковых бутылей по кругу, с добродушным пошучиванием над мирным населением, которое по глупости своей жалось в углы и пугалось — кого? Своих же защитников!
В Измайлове встретились с компанией Прохора. Объятия, восторги.
Пошли дальше.
В пути был неприятный случай: разоблачили человека, который, как кто-то выяснил, считал себя пограничником лишь на том основании, что служил хоть и на границе, но совсем в другом роде войск — был связист. Самозванец, не робея, кричал, что он пограничней любого пограничника, ибо своими руками однажды задержал двух старух-шпионок, тащивших в своих торбах анашу и четыре автомата Калашникова, но Емельянов убедительно объяснил ему, что это ничего не значит — кто раз на скрипке сыграл, даже пусть и хорошо, еще не музыкант! Это сравнение понравилось окружающим.