Изгнание беса (сборник)

Столяров Андрей

Правда, пока ничто не предвещает несчастья. Разве что глаза у нее сегодня – темнее, с расширенными, как от атропина, зрачками. Впрочем, это, видимо, объясняется утомлением последних недель. Все же остальное выглядит, как обычно. Жанна подходит к деревянному зданию, где располагается местная поликлиника. Двое бойцов выносят цинковый бак, до краев полный водой. Хрюкает заведенный мотор, и подъезжает сливочная цистерна молоковоза. Зайчик держит наготове половник – чтобы зачерпывать. Это обряд, начало которому положено еще в Севастополе. Жанна опускает в воду ладони и держит так секунд десять-пятнадцать. Глаза у нее прикрыты, губы беззвучно шевелятся. Творится молитва, способствующая, как полагают, стойкости духа. Сейчас бак выльют в молоковоз, и освященная Девой вода будет по чашке распределена между участниками похода. За церемонией, как обычно, наблюдают человек тридцать энтузиастов. Среди них – Кармазанов, рядом с которым топчется один из братьев Степано. Вероятно, дядя Паша считает, что Д. Н. Кармазанов опасен. Однако советник президента России держится непринужденно: будто такой же энтузиаст, взирает, как Жанна поднимает перед собой растопыренные ладони, как она

их стряхивает на тех, кто глазеет на церемонию и как говорит очень тихо, но слышно даже в задних рядах: «Все. Идите!..» Ничего подозрительного в его поведении опять-таки нет. Ритуал завершается, как всегда, самым обыденным действием. Жанна спокойно, палец за пальцем вытирает ладони. Ну что, сигнал к сбору? – спрашивает Зайчик у дяди Паши. Дядя Паша кивает, Зайчик отшагивает, чтобы подать команду. Жанна возвращает махровое полотенце одному из бойцов. Все вполне мирно, и в этот момент раздается тупой громкий стук. Будто ударили по стене резиновым молоточком. Зрители смятенно вздрагивают. Ох!.. – восклицает кто-то вполголоса.

Со стены, из щелей, разъеденными дождями и ветром, сыпется мусор. С крыши срываются воробьи и паническими зигзагами проносятся над головами. Что это? – одними губами спрашивает побледневший Зайчик. Еще никто ничего толком не понимает, но дон Степано, старший из братьев Степановых, горбоносый, с хищным оскалом рта, чем-то действительно напоминающий главу сицилийской мафии, уже танцует с черным пистолетом в руках, – озираясь по сторонам и быстро смещаясь, чтоб заслонить собой Жанну. Однако он не успевает этого сделать. Раздается второй громкий стук – уже не тупой, а напротив, какой-то мокрый, с противным чмоканьем. По-прежнему никто ничего толком не понимает: зыбкий воздух, блеск свежей реки, проплешины жесткой травы у выхода из поликлиники, куском желтого масла высовывается из ворот цистерна, и только Жанна делает два шага назад, будто ее толкнули, и вдруг на блузке ее расплываются темные кровяные потеки; ноги у нее подгибаются, она осторожно садится на вытертые ступеньки; опять-таки никто ничего толком не понимает, а Жанна уже опрокидывается с крыльца, как мягкая кукла, и – переворачивается лицом вверх, разгибая руки в локтях, точно хочет еще раз взглянуть на небо, которое ее предало.

Кажется, только тогда до присутствующих доходит трагический смысл случившегося. Часть бойцов опрометью и с криками бросается в сторону лагеря – это лучшее доказательство насколько хрупка связь Жанны с ее последователями – а оставшиеся, среди которых, как нарочно, нет ни одного врача, растерянно топчутся возле неподвижного тела. Никто не может понять, что следует предпринять. Метрах в семидесяти от поликлиники находится приземистый дощатый сарайчик; там, по-видимому, хранятся дрова или какой-нибудь инвентарь осенне-зимнего назначения; пыльное, в напластованиях паутины окошко распахнуто настежь, позже установлено будет, что роковой выстрел раздался как раз оттуда, а пока – брякает тяжелый навесной замок на дверях, нижняя филенка скребет по земле, кажется, расщепляясь, а из сарая, как чертик, выскакивает судорожный пригнувшийся человек и в руках он сжимает пугающего вида винтовку. Судя по первым шагам, он собирается отступить в сторону станции, но дорога туда перекрыта толпой, которая сыпется к лагерю. Это, по-видимому, настораживает выскочившего человека и, пробороздив землю на каблуках, он стремительно разворачивается в другом направлении. Но и эта дорога, как выясняется, тоже закрыта, потому что отсюда, навстречу ему уже торопится Кармазанов.

Вероятно, он первый сообразил, откуда стреляли. Он и в самом деле умеет думать быстрее и качественнее других, но как раз это свойство, которое раньше всегда выручало его в критических ситуациях, в данном случае оказывается для него губительным. Вообще непонятно, на что Кармазанов рассчитывает: оружия у него нет, боевыми приемами он, естественно, не владеет, он и дрался-то, наверное, последний раз в детстве, тем не менее – он бежит с явным намерением вцепиться в противника. Он даже вытягивает вперед скрюченные птичьи пальцы, – очень быстро, своей жутковатой подпрыгивающе-прихрамывающей походкой, точно безумный кузнечик, мечущийся с кочки на кочку; ничего удивительного, что человек из сарая снова пропарывает тяжелыми ботинками землю, – замирает на пару мгновений и вскидывает к груди винтовку. Он стреляет, не целясь, но Кармазанов как будто напарывается на невидимый штырь; тело его сотрясается, вывернутые жесткие ноги подламываются, он всем телом рушится на травянистую почву и, влекомый инерцией, проезжает по ней еще какое-то расстояние; скрюченные пальцы его скребут дерн и потом замирают. Так развязывается этот, казалось бы, мертвый узел.

И сразу же протыкают воздух беспорядочные хлопки. Это стреляют братья Степано, к тому моменту опомнившиеся. Они уже растянулись, как бы охватывая человека с винтовкой, и теперь сходятся в фокус, выставив перед собой пистолеты. Движутся они, будто включенные роботы: страшновато похожие, в одинаковых кожаных куртках, с одинаково набыченными стрижеными головами, и в схождении их есть что-то неумолимое. И всем видно, как человек, очутившийся в перекрестье огня, бешено крутится, сотрясаемый бьющим в него металлом, как задетая пулей винтовка выскакивает у него из рук, как летят клочья одежды или, может быть, разодранной плоти, как он валится, подобно Кармазанову, на глинистый дерн, но три брата, по-прежнему приближаясь, стреляют стреляют, стреляют; и свернувшееся эмбрионом тело уже не шевелится, и лишь вздрагивает каждый раз, когда в него входит пуля.

Счет во всей этой ситуации идет на секунды. И когда эти крохотные секундочки потом нарезаются по отдельности: в монографиях, газетных статьях, внешне беспристрастных воспоминаниях, возникает странное, ни с чем не сообразное впечатление, что среди нарезанных частностей упущено главное, что подробности заслоняют другой, какой-то непонятый нами смысл, и что смысл этот был, но в суматохе воспоминаний утрачен, наверное, навсегда.

Никто не может точно сказать, когда Жанна начинает светиться.

К сожалению, внимание большинства приковывает трагедия у сарая. Продолжается она действительно считанные мгновения, но когда мгновения эти из времени переходят в вечность, и глаза всех присутствующих вновь обращается к Жанне, руки, шея, лицо ее уже кажутся сделанными из серебра, и – дрожат и колышатся, словно в чрезмерно терпком растворе. Жаркий голубоватый свет исходит от кожи. Он, возможно, не ярок, но заставляет щуриться и отводить глаза. Жанна будто бы пребывает в сфере переливающегося огня. А сама голубоватая сфера неуклонно увеличивается в объеме. Те, кто находятся ближе, начинают пятится от нее. Будучи не в силах смотреть, стискивают глаза ладонями. Одежда Жанны тоже начинает светиться. Странные, протаивающие на концах ленты пламени соскакивают с материи. Очертания тела уже практически неразличимы. И в тот самый момент, когда, достигнув накала, свет становится совершенно нестерпимым для глаз, Зайчик, пятившийся до сего мгновения вместе со всеми, неожиданно делает шаг вперед, касается границы огня (по свидетельству очевидцев, ладонь тоже наливается серебром), а потом снова делает шаг и целиком оказывается внутри сферы. Силуэт его еще различим – некими контрастными очертаниями, но секунду спустя голубоватая сфера, как бы выворачивается наизнанку, сердцевина ее вместе с Жанной стремительно угасает, у присутствующих на мгновение появляется слабая резь под веками; еще секунда – и она потухает совсем. И не было тьмы на земле до часа девятого, и не померкло солнце, и завеса в храме не разодралась надвое, и не расселись камни, и не отверзлись гробы, и тела усопших святых не воскресли, и не явились многим.

Очевидцы свидетельствуют, что лишь слабая дымка окутывает окрестности; возможно, просто от утомления глаз после серебряного сияния; и испытывают они не горе, что было бы на их месте только естественно, а холодную дрожь какого-то вселенского одиночества. Потому что вселенная и в самом деле осиротела; Глас Божий стих, и звезды стали камнями, летящими ниоткуда. А когда даже эта слабая дымка рассеивается, выясняется, что Иоанны среди них действительно нет; трава не тронута там, где она только что пребывала, и лишь доски крыльца необыкновенно слезятся смолой, будто выструганы они из теплого живого скорбного дерева…

10

Личность стрелявшего была установлена почти сразу же. Им оказался некто Ю. Б. Проталин, двадцати пяти лет, недавний выпускник Института экономики и финансов, ныне – заместитель директора одного коммерческого предприятия. Помните того нервного юношу, высокого, с волосами до плеч, который однажды глухой зимней ночью чуть было не набросился на Кармазанова? Проталин-младший, сын кандидата в мэры от «народно-патриотических» сил? Не случайной, по-видимому, была та дикая вспышка ненависти. Не случайно вскакивал этот юноша и не случайно отбрасывал от себя стул. Ненависть – не любовь, бесследно она не проходит. Вот так прошлое, вмерзшее, казалось бы, в давно забытый январь, дотянулось до будущего и выхватило из него сердце.

Пресса именно так и рассматривала суть инцидента. Мотив: месть, сын за отца, просто лежал на поверхности. Зачем ломать голову, когда и без того все понятно? И тем не менее, вряд мы можем закрыть глаза на некоторые несообразности этой трагедии. Вряд ли мы можем ограничиваться только официальной версией. Слишком много неясного оставляет она в тылах. В частности, если уж младший Проталин вознамерился использовать не пистолет, а винтовку, что на взгляд даже неопытного человека полная чушь, то каким образом он достал модернизированную итальянскую «Зонни», да еще с прицелом, которому необходима тщательная подгонка? Разумеется, при разгуле нынешней демократии достать в России можно практически все, но такое специфическое оружие, предназначенное для бригад по борьбе с террористами, неизбежно наводит на мысль, что перед нами – не действия отчаявшегося «одинокого волка», а заранее спланированная и подготовленная операция, детали которой уже никогда не станут известны. Как Проталину удалось пронести винтовку в расположение «армии»? Откуда у него, никогда не служившего, навыки обращения с огнестрельным оружием? Куда делся его сотовый телефон, якобы виденный двумя свидетелями? С кем он поддерживал связь и кому докладывал о своих действиях? Что за легковая машина сразу же вслед за выстрелами проскочила мост через речку? Не в машине ли находился тот, кто слушал сотовый телефон? И откуда Проталин-младший узнал, что «освящение вод», начатое еще в Севастополе, происходит и во время «похода на Киев»?

Нет ответа и на многие другие вопросы. Нет, и, как учит история, никогда не будет. Можно, конечно, не обращать внимания на всякие подозрительные детали, можно оставить за скобками многое из того, что тревожит сердце, нет уверенности, что на эти вопросы вообще следует отвечать, потому что есть вещи, о которых нормальному человеку лучше не иметь представления, и однако эти вопросы все равно остаются. Они не уходят, как ни старались бы мы от них избавиться; они мучают нас и заставляют снова и снова оглядываться на прошлое. И, разумеется, главный из них вовсе не «кто стоит за трагическими событиями 16 сентября?», а гораздо более важный и актуальный вопрос – «что дальше?» Потому что события в Киеве во второй половине того же месяца, когда многотысячная толпа, собравшаяся перед зданием парламента Украины, оттеснившая к самым стенам трепещущую ниточку оцепления и скандировавшая более шести часов: «Рос-си-я!.. Рос-си-я!..» – как бы ни подавали и не истолковывали их впоследствии, безусловно показывают, что этот главный вопрос вовсе не вынут из обращения. Болезненный этот вопрос, естественно, никуда не исчез; и такое же, в мокрые дни октября, «стояние россиян на Красной площади», куда к Лобному месту, встречая прибывшую украинскую делегацию, вышла, по сведениям московского УВД, демонстрация в двадцать три тысячи человек, как бы опять же ни пытались потом ее объяснить «подстрекательством и спонтанным выражением недовольства», прогремело на всю страну и свидетельствует о том же. Смерть Девы не есть смерть идеи, которая уже не будет осуществлена, а есть только самое начало пути, который еще предстоит пройти нам всем.