Изгнание из ада
Шрифт:
— Извини. Что было с этим Манди?
— Да, что я хотела сказать? Он умер. Но нельзя же просто выбросить в мусорное ведро животное, которое столько лет жило вместе с тобой? Вот мы и устроили похороны. Да, я знаю, есть служба утилизации животных, можно туда обратиться и… звучит-то как: утилизация животных! В общем, мы положили его в гроб и…
— В гроб?
— Да, в гроб. Мой старший сын умеет работать руками, он сколотил и склеил из обрезков досок гробик. Конечно, можно бы обойтись обувной коробкой, но гробик все-таки лучше!
— Конечно!
— Потом мы поехали на Иезуитский луг, машину оставили на углу Виттельсбахштрассе и Рустеншахералле, чтобы еще немного пройти пешком, для торжественности, как бы траурная процессия. Младшему позволили нести гробик. У меня в рюкзаке были лопатки, которыми дети раньше играли в песочнице, потом я распределила
— Я и не знал!
— Ну да. Дети вырыли игрушечными лопатками яму, опустили в нее гробик, засыпали по-быстрому, примяли лопатками, притоптали, постояли немного, дети поиграли на флейте, а я думала о Манди, сколько всего мы с ним пережили вместе, три переезда, три новые квартиры, к которым ему, да и всем нам пришлось привыкать, роман с одним человеком, у которого аллергия на кошек, потом мой муж, потом дети, и представь себе: каждый из пятерых начал свою активную жизнь с того, что дергал кота за хвост. Когда он умер, дети сперва даже не поняли. Думали, ладно, умер он, но сейчас же снова оживет, они тогда ушли спать и были уверены, что на другой день Манди опять оживет, так сказать воскреснет. Ведь кот для них был всегда, как я или мой муж, они просто представить себе не могли, что вдруг… н-да, их жизнь начиналась с Манди, и через него они узнали, что такое смерть.
— От чего он умер? От старости?
— Нет. Мы ждали именно этого. Думали, скоро он умрет от старости. Нет, он упал из окна. С пятого этажа. И умер мгновенно.
— Самоубийство?
— Виктор!
— Я хотел сказать, говорят, что кошки, падая или прыгая из окна, всегда приземляются на лапы и остаются целы-невредимы, что у них девять жизней, вот я и подумал, что кошка, собственно, не умирает, когда падает из окна на улицу… кроме как…
— Ты говоришь — кошка. Манди был кот. Причем самый неуклюжий, какого только можно себе представить. Ужасно неловкий. Он за всю жизнь ни разу на лапы не приземлился. К тому же глупый. Вечно что-нибудь опрокинет, откуда-нибудь свалится. Он тогда увидал голубя на подоконнике и прыгнул… в его-то годы. На подоконнике. Я как раз стояла поблизости. И все видела. Так глупо. Прыгнул. В ничто. Из-за голубя. Я бросилась к окну, посмотрела вниз. Успела увидеть, как он падает. Знаешь, что было странно? На лету он словно вдвое увеличился в размерах. Весь растопырился, мех распушил, дыбом поставил, падая в смерть, он был совсем другой, летучий лев, или что-то вроде того, и я подумала… нет, это не важно!
— Да ладно, говори!
— Я подумала: это уже не домашний зверек, это прыжок в иную жизнь, как бы это сказать, преображение, что ли… в таких ситуациях о точности слов не задумываешься! А потом — звук, банальный, глухой, он упал и лежал там мертвый, маленький, а голубь спикировал вниз, неловко так, а после улетел, а я побежала вниз и подобрала Манди…
— И что?
— Вот и подумала, раз уж мы все равно катаемся, надо его навестить! Все, едем дальше, пока я не откопала его, не выскребла ногтями…
— Один ноготь ты уже сломала…
— Идем, такси ждет!
Все разом, вместе — невозможно! Слишком бросалось бы в глаза.
Самое позднее через два дня пути они бы вызвали у каждого, кто их видел, подозрения — чужаки, повод к недоверию, вопросам, доносам, преследованию. Кто они? Почему здесь проезжали? Куда направлялись? Может, за них обещано вознаграждение? Мужчина в одиночку, вероятно, свободный, в поисках работы, одинокая женщина может оказаться вдовой, которая едет в гости к дальним родственникам или хочет остаться под их защитой, но мужчина и женщина с двумя детьми? Это семья, а семьи живут на одном месте, не скитаются по округе — если только они не беглецы. «Новообращенные», тайные евреи, стремящиеся покинуть страну. В плащи у них зашиты деньги, а вот истинной веры нету. Лица обожжены тем же иберийским солнцем, но кровь вовсе не та же, не добрая старая кровь иберийских христиан. Убейте их! Выдайте их!
Раздельно, поодиночке — тоже невозможно! Мане слишком мал. Отец слишком хвор. Так сказала мать. Мать тоже слишком хворая и нуждается в помощи. Так сказал отец. Эсфирь — да, она смогла бы управиться в одиночку.
— Я смогу одна, сеньор! — И Эсфирь собралась в путь.
Мане смотрел на нее, на сестру, которой не знал; он не узнавал ее, ведь за те три года, что он провел в иезуитской школе, из нее сделали в монастыре Носса-Сеньора-даш-Лагримаш
— Я знаю, что ты думаешь, братик, — сказала она, гордая молодая женщина, — и ты прав! Нам ведома тайна воскресения, и мы вместе его отпразднуем! — В новой жизни, на свободе… Этого она не сказала. Ведь и так ясно.
«Пафос, — успела она сказать Мане еще раньше, вскоре после того, как семья воссоединилась в Лиссабоне, — пафос позволен, когда имеется в виду противоположное!» Как болтлив, как плаксив запуганный мальчик. Сестра преподала ему урок, стертый тремя годами в иезуитской школе. Он был отброшен назад, к нулю и к начаткам латыни. «Пафос — чувство бесчувственных, священный экстаз презирающих жизнь», — сказала она, когда Мане со слезами клялся ей в любви, которой не испытывал, ведь эта женщина была такой чужой, что он не находил любви, а любовь должна была существовать, ее надо было призвать, мобилизовать, и не только оттого, что они одной плоти и крови, а из-за общего переживания тогда, на кладбище, накануне разлуки, в конце прошлой жизни. «Перестань, — сказала она. — Какие такие силы небесные? С какой стати ты говоришь так напыщенно? Слушай, ты достаточно большой, чтобы это понимать, и даже если недостаточно большой, то все равно должен понять: мы не христиане! Христиане, — сказала она, — воспринимают все согласно букве, вот в чем с ними сложность. Если они читают, что люди, не верующие во Христа, суть как засохшие ветви, которые бросают в огонь, то сжигают людей как засохшие ветви. Коли все воспринимаешь буквально, даже если это ведет к подобным последствиям, то надо быть до крайности бесчувственным. Стало быть, им требуются другие чувства. Заменитель. Это и есть пафос. Христианское чувство. Так сказать, прекрасное звездное небо над миром буквального чувства. Без чутья и сочувствия к человеческому. Верить в Бога, в красоту Творения, вообще в творческое, в себя как человека и при этом сжигать людей, истреблять, глубоко чувствовать и при этом не иметь сострадания — на такое способен лишь тот, кто верит всего-навсего в букву и обучен следовать оной. Люби! Sim, Senhor! [34] Ненавидь! Sim, Senhor!Здесь написано вот так, а здесь — вот этак! Ответ всегда должен быть: да! Глупо это. Никто не имеет права повиноваться. Если дословное убийственно. Только эти люди говорят „сила небесная“, когда рассуждают о любви, ибо тогда могут на земле продолжать убийство. Вы проходили в школе „Божественные чувства“?»
34
Да, сеньор! (порт.)
Отец качался на стуле. Задремывал, наклонялся вперед, потом резко выпрямлялся, откидывался на спинку стула, потом глаза снова закрывались, он наклонялся вперед, но, еще не упавши головой на стол, опять резко выпрямлялся, чтобы снова медленно склониться вперед.
«Сегодня мы так и так в этом не разберемся!» — сказала мать. И Эштрела с Мануэлем остались одни.
«Ты читал „Божественные чувства“?»
«Да! Это была наша обязанность».
«И о чем же рассказывает этот текст?»
«О блаженстве любви к нашей Пресвятой Деве Марии, и как мир в этой любви хорошеет, и как все предстает нам в особенном свете, и как мы сливаемся с ближним и с миром в любви, которую даровал нам Господь…»
«Точно. Слово в слово. А теперь представь себе: La Celestina,Небесная, не Богоматерь, а блудница. Продажная женщина в публичном доме. И мужчины, которые к ней приходят, жаждут ее, ибо она так умела в любви, в плотской любви, в сладострастии, „подобно тому как Небесная облагораживает плоть, прикасаясь к оной“, „о Мария Селестина, кто окажется под плащом Твоим, будет спасен! Вечный миг блаженства!“, „как я силен, думая о Тебе, Небесная!“ Ну, понятно тебе? Автор этого текста, Фернанду Арантиш ди Монталбан, сын крещеных евреев, наверняка до упаду смеялся, когда все это писал! Он знал: христиане обожают буквы, станут на них молиться, а вот ему подобные смеются над значением букв, зная, что речь идет только об одном, — о земной любви. Или подумай о „Доне Кихоте Ламанчском“…»