Изгнание
Шрифт:
— Он, видимо, казак, этот человек? — спросил молодой морской лейтенант соседа по столу.
— Нет, по-моему, он немец, — ответил тот. — Фон Врангель, барон.
— В этой дикой и необъятной стране ни в чем невозможно разобраться. Вес сложно и запутанно. Русские носят немецкие фамилии, и наоборот.
— Но этот немец-казак награжден нашим орденом. За что же? — вступил в разговор третий офицер. — Что он, собственно, свершил для Британии?
— Все политика, джентльмены. Король Георг приказал вручить ему орден за взятие Царицына.
— Что это, бывшая царская резиденция?
— О, нищий городок на Волге! Важный стратегический центр России, говорят.
— Вы забыли добавить, что он снова захвачен большевиками.
— Ими
— За каким же чертом мы снова лезем сюда?
— Задайте этот вопрос адмиралу.
— Лучше самому сэру лорду Керзону.
— Достаточно, джентльмены! Оставим политику. Мы на военном корабле, наш долг — выполнять приказы. Извините, приходится напоминать вам...
Уходя из кают-компании, Врангель действительно думал о неотложных делах: он собирался подготовиться к заседанию Военного совета, к бою с Деникиным и, если возникнут, возможно, разные обвинения в его адрес, к должному и аргументированному отпору всякому, кто посмеет упрекнуть его хоть в чем-нибудь, — Кутепову, Слащеву, Драгомирову. Удара можно ждать с любой стороны, от любого человека. Бог знает, как группируются нынче в Крыму силы, кто с кем блокируется и кто станет главным его, Врангеля, противником на пути к должности главнокомандующего.
Первым делом следовало восстановить всю историю его отношений с Деникиным, подробно и обстоятельно. И объективно, обязательно объективно. Обратиться к документам и записям. Врангель давно был уверен в причастности своей личности к истории. Документы понадобятся для того, чтобы утверждать свою точку зрения. И опровергать недругов — сейчас я потом. Врангель хранил документы бережно, пуще фамильных драгоценностей; свои письма и телеграммы он приказывал готовить в нескольких экземплярах, чтобы второй обязательно оставался ему, и сам, никому не доверяя этого, ежевечерне, собственноручно и пунктуально подклеивал их в специальную толстую книгу, а когда она закончилась, завел себе точно такую же вторую и третью и для хранения их купил еще весною в Севастополе, большой, палисандрового дерева, старинный ларец с хитрым замком, изготовленным старым голландским умельцем.
И вот теперь, пройдя широким, под красным бархатным ковром, коридором (низ — полированный орех, верх — серая крашеная сталь) и вернувшись в просторную каюту, предоставленную ему командиром дредноута, Врангель приказал денщику достать заветный ларец и принести чаю с ромом покрепче. Он пережил душевный взлет оттого, что уже сейчас мысленно начинал борьбу, борьбу за себя и свое место в истории.
Постояв у иллюминатора, барон сел у стола в кожаное вращающееся кресло, чувствуя его удобство, ощущая удобство и стерильную чистоту всей кормовой каюты, целесообразность размещения в ней необходимых и не необходимых вещей и предметов и даже определенный комфорт, отличающийся к тому же завидным постоянством, которое так свойственно военному флоту и важно во время военных операций.
«Носятся в своих блиндированных коробках по морям и океанам, и море будет им могилой, а на земле и следов не останется». — с чувством превосходства вдруг подумал он, раскрывая первую книгу. Но еще до того, как он перевернул страницу, возникла в уме, вспомнилась целиком фраза: «Приходи и правь нами: земля наша велика и обильна, а порядка в ней нету». Он усмехнулся и обрадовался подобному совпадению, потому как был суеверен и, хотя в душе в бога не верил, старался казаться ужасно набожным и даже привык к этому. Врангель отхлебнул чая с ромом из стакана в тяжелом серебряном подстаканнике с фамильным вензелем и открыл книгу.
«Итак, — сказал он себе бодро. — Итак, посмотрим. Посмотрим и подумаем, не торопясь...»
2
... Первая встреча с Деникиным в Екатеринодаре оставила в душе Врангеля приятное воспоминание. Тогда он записал в дневнике:«Вдумчивый, кряжистый — чисто русский человек. Недюжинные способности. Один из наших выдающихся
Да... Май 1919 года. Станица Великокняжеская... Врангель улыбнулся: карьера начиналась удивительно хорошо. За бои на Северном Кавказе он был произведен Деникиным в генерал-лейтенанты. Маныческая операция завершилась, началась Царицынская. «Ну как, через сколько времени поднесете нам Царицын?» — запрашивал его Деникин. А он ему — телеграмму: «Взять Царицын без пехоты, артиллерии и технических средств не могу. Армию упрекнуть не могу. За время операции некоторые полки дошли до сотни... В случае вашего отказа прошу освободить меня от занимаемой должности». Деникин уступил. Уступив раз угрозе Врангеля оставить армию, он вынужден был уступать ему и в дальнейшем — в малом и большом. И это позволило Врангелю не только обсуждать (и осуждать) приказы главнокомандующего, но вскоре стать в позу стороннего наблюдателя, критикующего своего начальника, что во веки веков было немыслимым в русской армии.
Узнав о «Московской директиве» Деникина, он заявил во всеуслышание: «Это смертный приговор армиям Юга России. Стратегия Деникина ошибочна, он строит здание на песке — захватывает огромную территорию, а удержать ее будет нечем: войск мало, резервов нет». 29 июля 1919 года Врангель отправил личное письмо Деникину (тут и родилась у него идея посылки серии писем, содержание которых — он уж заботился об этом! — становилось достоянием всей армии», умоляя (пока еще умоляя!) прислушаться к голосу трезвого рассудка: «Милостивый государь Антон Иванович! Вы подняли из рук генерала Корнилова знамя и с честью понесли его. Ныне армия, как ломовая лошадь, стала, с трудом переводя дыхание...» Спокойный, уверенный тон, весомая фраза, убедительная аргументация — точно письма Курбского Ивану Грозному. Потомки рассудят, кто был прав, кто был прозорлив... Но письма писались не только для истории. У них имелся точный адрес и точный прицел в сегодняшнем дне, поэтому кончались они неизменно вер- н «поддан ни чески — до поры до времени: «Мысля только Россиею — единой, великой и неделимой... С открытым сердцем... Моя жизнь на глазах у всех... Умоляю...»
Деникин отвечал с опозданием. Он еще не представлял себе опасности, исходившей от этого увлекшегося эпистолярным жанром генерала, и не сдерживал старческих обид: «Никто не вправе бросать мне обвинения... Никакой любви мне не нужно, я не обязан ее питать. Интрига и сплетня давно уже плетутся вокруг меня, но меня они не затрагивают, и я им значения не придаю и лишь скорблю, когда они до меня доходят».
«Пресимпатичный носорог» начинал брюзжать, не выдерживал спокойного тона, отвечал оскорблениями. Врангель говорил всем и каждому, что после подобных ответов его вера в главнокомандующего поколебалась и его личное отношение к нему не может остаться прежним. Не удовлетворившись этим, Врангель направляет письмо генералу Романовскому: «Я получил ответ главнокомандующего, наполненный оскорбительными намеками, где мне бросали упрек, что я руководствуюсь не благом дела и армии, а желанием собственных победных успехов. Есть обвинения, которые опровергать нельзя и на которые единственный ответ — молчание. Служа только родине, я становлюсь выше личных нападок».