Изгнанник из Спарты
Шрифт:
И наконец, я спрашиваю вас, калокагаты, геронты, всадники, благородные господа, на какое бесчестие обрекаем мы себя, когда опускаемся до того, что убиваем и грабим даже проживающих у нас чужестранцев, метеков, не имеющих никакой политической силы и неспособных ни в малейшей
степени представлять какую-либо угрозу нашему делу? Кто же может считать себя в безопасности, оказавшись во власти этого безумца? Я спрашиваю вас, кто?
Вы можете поверить, что вам ничто не грозит в лапах этого чудовища, изгнавшего Фрасибула, Анита иАлкивиада и подарившего тем самым нашим врагам трех несравненных полководцев? Нет, теперь уже только двух, ибо по его наущению умерщвлен и сам великий Алкивиад!
Я говорю вам…
Но гром аплодисментов всей экклесии заглушил слова Ферамена.
И тем самым вынес ему смертный приговор. Аристон увидел, как Критий кивнул. В мгновение ока пятьдесят молодых воинов выбежали из толпы и встали вокруг него живой стеной с обнаженными мечами в руках.
Аристон склонил голову. Слезы бессильной ярости выступили у него на глазах.
“Глупец, - подумал он.
– И ты еще рассчитывал, что сможешь приблизиться к нему! Так недооценить его ум, его хитрость! Разве ты не знал, что у него под рукой будет с
полсотни наемных убийц? Как могло тебе прийти в голову, что он…”
Но Критий уже возвысил свой голос.
– Мои верные сподвижники!
– закричал он.
– Мой священный долг, как вашего вождя, состоит в том, чтобы вывести вас из заблуждения, в котором, как я теперь ясно вижу, вы находитесь! И имейте в виду, что мои друзья - все, как один, неустрашимые олигархи - еще очень молоды и потому несколько импульсивны, скажем так. Будьте уверены, они не потерпят, чтобы это издевательство над правосудием осталось безнаказанным! Знаю! Знаю! Вы хотите обратить мое внимание на то, что имя Ферамена находится в списках Трех Тысяч Избранных и посему он не может быть казнен без вашего на то согласия. Ха! Ну что ж, я знаю, как разрешить это затруднение!
И Критий, обернувшись легко и грациозно, как танцор, подбежал к трибуне, обмакнул перо в чернила, развернул перед собой свиток пергамента, содержавший имена всех афинских олигархов, в общей сложности около трех тысяч человек, и провел жирную черту через имя Ферамена.
– Итак, - заявил он, - я вычеркиваю имя Ферамена из этого списка и, с одобрения всех членов Тридцати, приговариваю его к смерти!
ферамен вскочил на алтарь.
– Соотечественники!
– Он едва не плакал.
– Я требую простой справедливости! С каких это пор Критий получил право вычеркивать кого-либо из списка? Я стою на священном месте, но я знаю, что даже это их не остановит! Ибо как может это воплощение святотатства бояться гнева богов, если он в свое время был изгнан за богохульство? И что вы, знатные аристократы, можете теперь ожидать от него? Или вы думаете, что ваши имена труднее вымарать кровью, чем
мое?
Это был сильный ход, и Аристон в полной мере оценил его; но даже он не застал Крития врасплох. Он хлопнул в ладоши, и ужасные Одиннадцать, как называли государственных палачей, мерным шагом вошли в зал в сопровождении подручных во главе со своим начальником - жестоким и бесстыдным Сатиром.
Критий бросил взгляд вниз, на трепещущее Собрание, и насмешливо улыбнулся. Затем он произнес с театральной напыщенностью:
– Мы отдаем вам в руки этого человека, Ферамена, осужденного согласно закону. Отведите же его. Одиннадцать, куда подобает и сделайте с ним что следует.
Аристон встал со своего места. В эту минуту и даже в ближайшие день-два ему абсолютно ничего не угрожало, и он это знал. Критий был слишком умен, чтобы сейчас добавлять масла в огонь новыми арестами и казнями. Нет, он даст возможность демосу, городской черни успокоиться, забыть о происшедшем.
“Ну а я, - подумал Аристон, - сегодня ночью смогу спокойно покинуть Афины. Сегодня ночью. После того как навещу в тюрьме “Котурна”. Чтобы засвидетельствовать ему мое уважение. Ибо, кем бы он ни был - ренегатом, трусом, предателем, лжецом, - он это заслужил. Своим сегодняшним поведением он многое искупил в своей жизни…”
Аристон без труда прошел в тюрьму. Это объяснялось тем уважением, даже любовью, которыми он пользовался
повсеместно; кроме того, приказ об его аресте еще не был отдан. Об убийстве двух стражников Критию даже не доложили, в сущности, оно осталось почти незамеченным во всеобщей суматохе.
Когда он вошел, Ферамен сидел на скамье, бледный как смерть, держа роковую чашу в дрожащих руках.
– Ферамен, - окликнул его Аристон.
Ферамен поднял голову. Его глаза расширились от удивления.
– Ты!
– воскликнул он.
– Да, - сказал Аристон, - это я. Я пришел, чтобы отдать тебе должное. Сегодня ты достойно защищал дело свободы, друг мой…
– Друг?
– прошептал Ферамен.
– Ты назвал меня своим другом? Меня, бросившего тебя на произвол судьбы у Аргинус? Меня, который в сговоре с Критием отказал тебе
в гражданстве, столь доблестно завоеванном тобою? Меня, который…
– Да, назвал, - заявил Аристон и, нагнувшись, поцеловал его.
Ферамен встал. Кровь бросилась ему в лицо. Его темные глаза засверкали.
– Возьми этот таз. Аристон!
– сказал он.
– Взять?
– Да-да! Этот таз! Я назначаю тебя симпосиархом. Разве ты не знаешь, как играть в коттаб?
Аристон с недоумением посмотрел на окружающих:
стражников, членов Одиннадцати, любопытных, которые всегда толкались в тюрьме во время казни знатного узника. Затем его осенило - коттаб, ведь это игра, за которой он наблюдал в доме Алкивиада в ту ночь, когда этот сумасбродный гений глумился над мистериями и высмеивал богов. Тогда в роли симпосиарха выступал Орхомен, он держал у себя на коленях серебряный таз, в который играющие издалека плескали вином, произнося при этом здравицу в честь самого любимого человека.
Он нагнулся и поднял маленький грязный тазик, валявшийся на полу.
Ферамен улыбнулся ему; он полностью овладел собой, его абсолютное спокойствие внушало благоговейный трепет.
Затем “Котурн”, этот сапог на обе ноги, ренегат, трус, предатель, поднес чашу с ядом к своим губам. Аристон видел, как его горло большими глотками проталкивало внутрь это смертельное лекарство.
Он отнял чашу от губ, еще раз улыбнулся и спросил:
– Ну что. Аристон, друг мой, ты готов?
– Да, - прошептал Аристон и высоко поднял таз. И тогда Ферамен умелым движением кисти послал последние капли из своей чаши через весь подвал так, что они