Изгнанник из Спарты
Шрифт:
Теперь у них была тысяча хорошо вооруженных воинов. Фрасибул призвал к себе двух своих лохагов. Он произнес только одно слово:
– Пирей?
– Да, стратег. Пирей!
– отозвались Анит и Аристон. Той же ночью они двинулись на Пирей и заняли этот афинский порт. Сопротивления они не встретили. Тогда они встали в Пирее лагерем, зная, что олигархам все равно придется атаковать их. Другого выхода у Тридцати Тиранов просто не было.
В то утро Аристон увидел прорицателя Фрасибула, отрешенно сидевшего в стороне от остальных. Он подошел к провидцу, ибо захотел проверить его возможности.
– Так что же нас ожидает, мой добрый прорицатель?
– спросил он.
– Одержим ли мы победу?
– О да, - печально произнес провидец, - мы победим.
– Тогда почему же ты столь печален, о ясновидящий?
– осведомился Аристон.
– Потому что завтра нить моей жизни оборвется, - заявил прорицатель.
– Я должен погибнуть в этом сражении. Так пожелали боги. Мне нет спасения. Благородный Аристон, наш командующий прислушивается к твоим советам. Скажи ему, чтобы никто из наших воинов не вступал
в бой, пока один из нас не погибнет. А затем он должен всеми силами ударить на врага - и победа будет нашей.
Та серьезность, с какой были произнесены эти слова, передалась и Аристону. Правду он говорил или нет, может ли вообще существовать такая вещь, как дар предвидения, - в любом случае этот человек несомненно верил в свои предсказания. Аристон пристально посмотрел на него. Затем, тоже будучи, в конце концов, сыном своего века, он положил руку на плечо провидца.
– Ну а я, великий прорицатель, - суждено ли мне завтра умереть?
– спросил он.
И прорицатель, “читающий книгу судеб”, ответил ему сразу, без колебаний и без того глубокомысленного кривля-ния, которым обычно пытаются произвести впечатление на легковерных:
– Нет, благородный Аристон. Твоя жизнь будет долгой. Тебе суждено прожить вдвое дольше, чем ты уже прожил. И ты покинешь этот мир в покое, убеленный сединами, в окружении сыновей и внуков, среди всеобщей любви и уважения. И ты познаешь великое счастье - но только если откажешься от того, к чему ты сейчас стремишься. Если же ты будешь упорствовать, то достигнешь своей цели,но этим ты отравишь всю свою последующую жизнь. А если ты перестанешь искать то, что ищешь, то обретешь свое счастье - во всем, за исключением одной великой неизбежной печали, которую ты разделишь со многими другими. И еще одно, сын мой…
– Что?
– спросил Аристон.
– Научился ли ты прощать? Ибо от этого многое зависит…
– Прощать - кого?
– спросил Аристон.
– Тех, кто причинил тебе зло. И в первую очередь - себя самого!
На следующее утро Аристон стоял в первых рядах своего отряда на холме у Мунихия, возле храмов Артемиды и фракийской богини Бендиды, и наблюдал за тем, как Тридцать Тиранов лично вели за собой свои войска вверх по горному склону. Что наглядно свидетельствовало об охватившем их отчаянии. Но ни он, ни кто-либо из его воинов
не сдвинулся с места, не поднял щита и не взмахнул копьем. По приказу Фрасибула, который в свою очередь следовал совету прорицателя, они стояли неподвижно, как статуи, ожидая приближения врагов.
Затем, когда олигархи были уже совсем близко, ясновидящий издал отчаянный крик и в одиночестве бросился вниз по склону. Дюжина вражеских копий пронзила его, и тут же все воины Фрасибула взялись за оружие. Полководец расположил своих пелтастов, копьеметателей, пращников и лучников выше по склону так, чтобы они могли метать снаряды через головы своих тяжеловооруженных соратников. И вот, когца Критий с ревом бросился вперед, увлекая за собой своих воинов, они моментально превратили его в некое подобие дикобраза. Аристон взметнул было над головой свое тяжелое копье, с дикой и ужасной радостью в сердце намереваясь пригвоздить умирающего Крития к земле. Но тут он вспомнил слова погибшего провидца и опустил руку.
– Я прощаю тебя, Критий!
– воскликнул он.
– Будьте свидетелями, о бессмертные боги!
В этот момент практически все уже было кончено, хотя после гибели Крития сражение продолжалось еще около часа. Гиппомах, ставший заместителем Крития после убийства Ферамена, пал вскоре после своего вождя. Племянник Крития Хармид, сын Глаукона, погиб, храбро сражаясь за олигархические принципы, в которые свято верил Тот самый Хармид, кто, в свою очередь, был дядей юного Аристокла, прозванного Платоном за ширину плеч, которому в будущем суждено было стать гордостью и славой эллинской философии. Тот самый благородный, до кончиков ногтей аристократичный Хармид, которого Аристон всегда причислял к своим друзьям. Семьдесят олигархов пали в этот день. Войска Тридцати дрогнули и обратились в бегство.
Аристон стоял над трупом Хармида и плакал.
Аристон лежал на носилках, крепко стискивая зубы, чтобы не закричать. У него была резаная рана в нижней части живота, прямо над пахом. Она была не очень глубокой, поскольку спартанский гоплит наносил удар, уже будучи пронзенным насквозь мечом самого Аристона, но зато она получилась широкой, кровоточащей и чрезвычайно болезненной.
Однако те слезы и стоны, которые ему приходилось сдерживать, вызывались отнюдь не болью, а куда худшей мукой, терзавшей его сердце. И имя ей было - отчаяние.
“И это после того, как мы уже победили, - думал он, чуть не плача.
– Когда Тридцать были уже низложены, когда к власти пришло правительство Десяти, все еще состоящее из олигархов, но олигархов умеренных, считавшихся людьми достойными и благоразумными, кто мог подумать, что они сделают то, что сделали - пошлют гонца в Спарту просить помощи у Лизандра”.
Он горько усмехнулся, прижимаясь спиной к носилкам и чувствуя, как швы, наложенные хирургом на его зияющую рану, впиваются в плоть как раскаленные иглы.
“А я-то поверил, что боги на стороне правого дела, или, по крайней мере, начал в это верить, - думал он.
– Это надо же, допустить само существование богов! Предположить, что Вселенная имеет какое-то разумное начало! Ха-ха! Если боги и существуют, то они находятся в рядах лакедемонских фаланг; боги даровали попутный ветер и спокойное море сорока триерам Лизандра! И вот теперь…”
И вот теперь он валяется здесь с этой опасной и мучительной раной в животе, он, не получивший даже царапины за всю кампанию против Тридцати. Но ведь на этот раз ему противостояли не изнеженные афинские аристократы, а грозные фаланги спартанских гоплитов, обученных точно так же, как и он, и к тому же, увы, гораздо моложе его.