Изгнанник из Спарты
Шрифт:
– Клео, - выдохнул он.
Она обернулась, не вставая с колен. Он протянул руку и поднял ее на ноги. Ее лицо было белее снега. Слезы на щеках сверкали, как жемчуг, при свете лампады.
– Аристон!
– прошептала она.
– Ты должен немедленно уходить! Ведь ты был с ним, когда… Они наверняка уже охотятся за тобой!
– Разумеется, - сказал он.
– Но схватить меня им будет не так-то легко. Я пришел за тобой и за детьми, Клео. Не нужно долгих сборов; у нас нет времени.
Но она решительно покачала головой.
– Я не могу оставить его непогребенным. Аристон, - сказала она.
– Я и сын, которого ты ему подарил, мы должны помочь его тени обрести покой! Беги, любовь моя. Не беспокойся за нас. Нам никто не причинит вреда, ибо даже Собрание Тридцати не посмеет надругаться над вдовами тех, кого они убили. Так уходи, Аристон, молю тебя. Ты можешь спасти мою жизнь только одним способом - спасая свою…
Она быстро шагнула вперед, поднялась на цыпочки и прижалась своими губами к его губам.
– Мама!
– воскликнул мальчик голосом, дрожащим от негодования.
– Я имею полное право целовать твоего отца, Аристид, - возразила Клео.
– Ибо ты прекрасно знаешь, что наш бедный, милый Автолик не был твоим отцом; я никогда не лгала тебе. А теперь поцелуй и ты его - того, кого разлучила с нами судьба, а не его воля.
Аристид с видимой неохотой встал и подошел к Аристону. Аристон прижал его к своей груди и заплакал.
– А теперь ты, фрина, - прошептала Клеотера.
– Фрина! О боги, Клео!
– Орхомен рассказал мне историю твоей жизни, Ари-
стон. Разве я могла найти для нее лучшее имя? Я лишила ее счастья быть твоей дочерью, поэтому я хотела связать ее с тобой как только могла.
Молча, лишившись дара речи в эту минуту, Аристон заключил прелестную маленькую нимфу в свои объятия.
– Мне очень жаль, мой господин Аристон, что ты не мой отец, - проговорила Фрина.
– Я любила своего отца. Но теперь, когда его больше нет, когда они убили… О бессмертные боги! Как вы могли это допустить? Я… я…
– Ты моя, - заявил Аристон.
– Ты моя навсегда, Фрина. Клео, клянусь всеми богами, он поймет! Пойдем со мной, бери детей!
– Нет, Аристон. Я слишком многим ему обязана, и я должна вознаградить его за бесконечное терпение, с которым он переносил отсутствие той любви, что я не могла ему дать, ибо вся она принадлежала и принадлежит тебе. Кроме того, есть еще и Хрис, которой я и так причинила слишком много зла. Иди же! Уходи, пока я еще могу это вынести! Не обременяй себя нами, ибо мы стали бы лишь обузой, которая могла бы тебя погубить. Умоляю тебя, уходи!
И поскольку она была права, поскольку это был его единственный шанс, поскольку, только оставшись в живых, он мог вернуть…
Что? Именем всех этих глумливых, безжалостных чудовищ, восседающих на высоком Олимпе, что?
И тогда он повернулся и бросился прочь.
Но едва он выбежал на улицу, как услыхал повсюду
раздававшиеся крики:
– К Булевтерию! К Дому заседаний! Критий обвиняет Ферамена! Он требует смерти “Котурна”!
Аристон остановился. Искра вспыхнула в его глазах. Она становилась все ярче и ярче и наконец запылала, как лесной пожар.
“Мне нет никакого дела до “Котурна”,- думал он.
– Пусть Критий заставит его осушить чашу с ядом за здоровье полиса! Но что будет потом? А что, если в этот бесценный момент кто-нибудь вонзит клинок в сердце самого Крития? А что такое Тридцать без Крития? Ничто, или даже меньше. Когда он будет лежать в луже собственной крови, демос восстанет и разорвет их на куски, это так же верно, как то,
что Зевс правит Олимпом! Итак, вперед, и внесем свою лепту в разжигание страстей!”
Его мощный голос перекрыл шум толпы.
– К Булевтерию!
– гремел он.
– Граждане, к Дому заседаний!
Он не стал прибегать к разного рода детским хитростям для изменения своей внешности, он даже не отдал дань элементарной осторожности, не спрятав лицо в капюшоне своего плаща. Весь мир сошел с ума, а среди царящего безумия все решали дерзость и отвага. Он был уверен, что в ближайшие несколько часов Тридцать будут слишком заняты, чтобы уделить внимание двум убитым им всадникам; и это в том случае, если кто-либо вообще осмелится сообщить им о происшедшем. Он увидел, что небольшая кучка фетов собралась вокруг трупов. Простолюдины шепотом переговаривались друг с другом, их лица посерели от ужаса. И он грубо закричал на них, как старый эномотарх кричит на своих подчиненных:
– Бросьте эту зловонную падаль, граждане! К Дому заседаний! Следуйте за мной!
Он смело вошел в Булевтерий во главе толпы и сел среди фетов. Он решил, что лучшего укрытия, чем толпа, придумать просто невозможно. Ибо кто сможет различить чье-либо лицо среди этого сборища зевак, воняющего чесноком и потом?
К тому времени, как он туда добрался, Ферамен уже начал свою защитительную речь. И послушав его минуты
две, Аристон пришел к выводу, что защищается он мастерски.
– Благородный Критий обвиняет меня, - насмешливо говорил Ферамен, - в том, что я подстроил казнь стратегов после Аргинусского сражения. Я подстроил, друзья мои? Я? Я бы расхохотался, если бы эти обвинения не были столь же печальны, сколь они смехотворны! Не я обвинял их! Это они меня обвиняли! Они утверждали, что мне было поручено подобрать команды затонувших судов. Да, это так! Так оно и было! Вы видите, что я не отрицаю этого! Но я доказывал, и это досточтимое собрание сочло мои доводы убедительными, что шторм, разразившийся у берегов Лесбоса, был слишком силен, чтобы этих несчастных можно было спасти.
А если эти шесть великих стратегов были в самом деле убеждены, что спасение тонущих было возможно, почему же они сами не попытались это сделать? Почему они бросили две тысячи афинян на произвол судьбы? Может быть, в том месте, где они находились, ветер и впрямь был тише! Так что, граждане, их погубили их собственные слова.
Да и в конце концов, Критий вообще не может ничего знать об этом деле. Ибо, я спрашиваю вас, благородные соотечественники, где был он в это время? Я вижу, что он проглотил язык, так я сам скажу вам. Благородный Критий был в Фессалии, насаждая там демократию - да-да, вы не ослышались: демократию, друзья мои!
– вместе с Проме-теем и вооружая рабов против их хозяев! И этот человек называет меня “Котурном”, сапогом на обе ноги, и утверждает, что я меняю свои взгляды два раза в месяц. Но благородные олигархи, вы видите, каково постоянство его убеждений!
Он говорит, я заслуживаю смерти за то, что призываю к умеренности. Чего же, в таком случае, заслуживает он, восстановивший весь мир против нас? Я поддержал его, когда он предложил казнить всех сикофантов и доносчиков, но что мы выиграли от того, что Леон Саламинский был подло и безвинно умерщвлен по его приказу? Всеобщее осуждение, публичное порицание великого софиста, философа Сократа, сделанное им с риском для его собственной благородной жизни! А за что был убит Ницерат? Я спрашиваю вас, о высокорожденные, за что был предан смерти этот отпрыск одного из знатнейших родов Афин? Что выиграли мы от того, что достойнейшая женщина, его жена, от горя наложила на себя руки? Какую благодарность заслужили мы от наших врагов за то, что был казнен Антифон, человек, который за свой счет оснастил для нашего возлюбленного полиса даже не одну, а две триеры? Что выиграли мы, осудив на смерть богоподобного атлета Автолика, столь любимого демосом, простым народом?