Изгнанник из Спарты
Шрифт:
“Уже одно то, что у нее такой родственничек, должно было меня насторожить!” - подумал он.
Но железное самообладание ни на миг не покинуло Теламона.
– Почему?
– спросил он.
– И вопросов таких я бы тоже не задавал, - сказал Ипполит.
Теламон поглядел в упор на толстого коротышку-шурина.
– А если я все равно буду допытываться, ты ответишь мне, Ипполит?
– Нет, - покачал головой Ипполит.
Теламон встал. Для эллина он был слишком высок. И, когда стоял, имел довольно грозный вид. Теламон с удовлетворением отметил, что в глазах Ипполита вспыхнули искорки страха.
– Не волнуйся, шурин, - спокойно произнес он.
– Твой отказ - вполне достаточный ответ для меня.
Круглый, детский рот Ипполита задрожал. Его душа разрывалась от отчаяния.
“Кретин!
– подумал он- - Ты же все испортишь! Да, да! Тебе опять наставили рога! Да, она опять разрешила другому заткнуть свою вечно кровоточащую рану, которую, как и у прочих баб, можно заткнуть только мужской плотью, грубой мужской плотью! Ты сам мог бы до этого додуматься! Рогоносцы всегда знают или подозревают, что их наградили по заслугам. А ты, видите ли, не знал, не подозревал, что…”
– Слушай, стратег, - сказал Ипполит, - если бы я попробовал тебя убедить, что ты ошибаешься, ты бы мне поверил?
– Нет, шурин, - покачал головой Теламон.
– Ну и прекрасно. Тогда я не буду тебя разуверять. Ты
прав. Ты был прав все эти годы. Ты был не прав только, когда не убил его.
Теламон устремил на Ипполита долгий взгляд.
– Выходит, ты… знал?
– спросил он.
– Тогда - нет. Иначе я убил бы его!
– страстно воскликнул Ипполит.
– Я понял что к чему лишь тогда, когда увидел его с Аристоном в храме. Сходство… поразило меня. Но убивать уже было поздно. Я старался сохранить жизнь, а не отобрать ее. Да и моя сестра тогда еще не решила на склоне лет повторить свою давнишнюю глупость. Когда же я узнал ПРО ЭТО, они оба с Талом были мертвы.
– Тебе ее жаль, да?
– спросил Теламон.
– Мне жаль все человечество, - пожал плечами Ипполит.
– Мы все рождаемся для похоти, глупостей, безумств, тоски и боли. Правда, Алкмена оказалась созданной для этого в меньшей степени. У нее хотя бы достало мужества и разума, чтобы жить по-настоящему. А теперь все ее беды позади. Мне жаль тех, кого она оставила: моего племянника, красивого сына раба, твоего пастуха, себя, толстого борова, бывшего педераста, который скоро станет любящим мужем. Но больше всего я думаю о тебе, мой благородный геронт и стратег, великий Теламон, мой уважаемый зять. Мне жаль тебя.
Теламон удивленно поднял брови.
– Тебе жаль меня?
– переспросил он.
– Да. Ибо что у тебя есть, кроме репутации? Ты же человек чести! Ты никогда себя ничем не запятнал! Ты настоящий спартанец! Ты не жил, Теламон. Не знал сладость греха. Не чувствовал, как у тебя все тает внутри от малейшего прикосновения любимых рук. От его… или ее взгляда, улыбки, любой гримаски. Если моя невеста наставит мне рога - а она наверняка это сделает при первой же возможности, - она изменит изменщику. Ведь я, хвала Эросу, украсил рогами столько благородных спартанских лбов! И в то же время, спасибо Афродите, я мог проплакать всю ночь напролет из-за несчастной, неразделенной любви. Я был похотливой свиньей, предавался мерзким порокам, но был и возлюбленным. То есть я обыкновенный человек, а ты…
– А я, - произнес Теламон, - всю жизнь был, как ты правильно выразился, спартанцем.
– Да. Надеюсь, Зевс над тобой сжалится. Послушай, зять, брось ты эту затею! Алкмена тебе изменила. Оставь ее смерть неотмщенной. Пусть смерть будет наказанием за ее измену. Считай, что вы квиты, мой благородный зять! Прояви милосердие, в котором мы все нуждаемся, ибо боги - если они существуют - никогда не бывают милосердны. Я молю не о сострадании к себе или к мальчику. Нет, пожалей себя, Теламон! Ты никогда не жил, а значит, нуждаешься в сострадании. Взять хотя бы такую мелочь: скажи, как ты будешь поддерживать дисциплину в войсках, если воины начнут шептаться за твоей спиной и исподтишка показывать тебе рожки? Скажи, как?
Теламон слабо улыбнулся.
– Я попросил об отставке, Ипполит, - спокойно сказал он.
– Как раз сейчас раб несет мое письмо в герусию, в коем я извещаю благородных членов этого благородного собрания, что не могу долее пребывать в их числе. В каком-то смысле я рад, что мне представился удобный случай, шурин. Мне шестьдесят семь лет. Я устал от государственных дел и от войн. Да, наверно, и от жизни тоже устал. То, что мне довелось видеть, не приносило веселья. Я хочу уехать отсюда. Я долго размышлял об этом. И купил ферму в Беотии, огромные пастбища с большим числом коров. Как только Перимед и его палачи предстанут перед судом… кто-то же должен обуздать все возрастающую власть криптеи…
– Согласен, - прервал его Ипполит.
– Но кто-то другой. Не ты.
– Почему? Они дали мне прекрасную возможность.
– Они ничего тебе не дали, стратег! Это повлечет за собой только смерть Аристона, которой ты, полагаю, уже не жаждешь… если и жаждал когда-то…
– Нет. Пусть мальчик живет. Он милый юноша и, конечно же, не виноват в своем рождении и в грехах матери. Может, в один прекрасный день он даже достигнет каких-нибудь высот, в чем я, правда, сомневаюсь… Что ты мне говорил?
– Что криптея не дала тебе никакой возможности, кро-
ме одной-единственной: невольно убить мальчика, а самому - если в тебе есть хоть капля человечности - сойти с ума и, вполне вероятно, последовать примеру Тала. Послушайся меня, Теламон! Ты не должен! Не можешь!
Теламон смерил своего толстого низенького шурина долгим, спокойным взглядом.
– Значит, это не простое прелюбодеяние?
– Не простое прелюбодеяние? О да, зять! Видишь этот кинжал? Я трус. В будущем месяце у меня свадьба. Я люблю жизнь и ужасно боюсь крови, боли, смерти. И все-таки прежде чем сказать тебе или кому-нибудь еще, что таится за этой историей, я воткну кинжал по самую рукоятку в свой живот, который я холил и лелеял всю жизнь. И выпущу себе кишки у тебя на глазах. Ясно?
– Вполне, - кивнул Теламон.
– Тогда, может, ты согласишься замять это дело?
– Нет, - сказал бывший геронт, бывший стратег, но вечный спартанец.
Так что никакой надежды не осталось. Аристон лежал в доме отчима, солдаты десятой илы городской стражи караулили его день и ночь, чтобы он не попытался снова наложить на себя руки. Сперва его приходилось кормить насильно, но через некоторое время он начал молча съедать в день пару ломтиков хлеба и выпивать глоток воды. Естественно, выглядел он плачевно: скелет, глядевший на мир голубыми глазами, в которых полыхало пламя, подобное священному Дельфийскому огню.