Изгнанники
Шрифт:
Мойша был личностью своеобразной. Правильнее сказать, и не личностью вовсе, а… непонятно чем. Достоинство у него было одно, правда, не мужское, а унисекс – Мойша был поэтом. Точнее, он мог бы быть поэтом, если бы был немного самокритичнее. Однако на пути этого вставало его раздутое самомнение, которое настойчиво требовало считать все, что выходит из-под его пера, шедевром. На самом же деле сплошных шедевров не писал никто, даже Пушкин, к уровню которого Мойша не смог бы приблизиться никогда. Просто даже потому, что для профессионального, в том числе и поэтического, роста надо постоянно стремиться к развитию, ставя перед собой новые планки и преодолевая их. Мойша же был свято убежден, что достиг вершин и лучше, чем он, не напишет никто. Соответственно, он и не развивался, а
Самое смешное, в некоторой толике поэтического таланта ему было не отказать. Не то чтобы талант этот был виден сразу, и невооруженным глазом, но все же он был. Именно так. Был – в прошедшем времени. Когда-то, еще в начале своей творческой карьеры, Мойша писал неплохую лирику, которую печатали, чем автор невероятно гордился. Однако при этом его невероятно задевало, что кого-то читатели хвалят больше него, что им платят большие гонорары, а главное! – кому-то и вовсе не нравится, как он пишет. Простую истину о том, что о вкусах не спорят, Мойша, очевидно, с завидной регулярностью пропускал мимо ушей, а то, что некоторые стихов и не читают, для него и вовсе было тайной. Как следствие, вместо того, чтобы занять свою нишу в длинном списке поэтов третьего, а если повезет, то и второго ряда и удостоиться пары строк или даже абзаца в толстом учебнике по культуре, он начал активно писать эпиграммы и пасквили на своих более талантливых или просто удачливых коллег. Получалось зло, бездарно и, порой, откровенно глупо, но убежденный в собственной гениальности поэт этого не замечал.
Естественно, очень скоро этот злой и мелочный человек оброс недоброжелателями. Не врагами, ни в коем случае, ведь враг – это статус, подразумевающий, что человек тебе примерно равен. Мойшу же равным перестали считать давным-давно и относились к нему с легкой смесью юмора, презрения и брезгливости. Ну, бывают ошибки природы – так что же, убивать его за это? И потом, можно получить бесплатное развлечение, посмеиваясь между делом над самопальным клоуном и наблюдая, как он бесится. Тоже не очень красивое поведение, но надо же получить моральное удовлетворение. Альтернативой было запихать Мойшу в дурку, но рука как-то не поднималась. Да, мелочный, да, злобный, да, никчемный, но при этом вызывающий какую-то иррациональную жалость… до тех пор, пока не надоедал. Тогда народ начинал тренироваться в злословии.
Сколько прозвищ сменил Мойша, трудно даже представить. А главное, были они меткими и едкими – пишущая братия всегда отличалась живостью ума и остротой языка. К примеру, Мойша регулярно принимал участие в каком-то местечковом поэтическом конкурсе «Голубое перо» и даже иногда занимал на нем призовые места, чем невероятно гордился. После первой победы на этом конкурсе он начал козырять призом перед всеми, говоря: «Меня награждают, а вас нет, бездари». Когда он всем в очередной раз надоел, ему посоветовали засунуть это перо в задницу и прозвали Пернатым. Когда же он получил награду в третий раз и раздулся от гордости до невероятных размеров, ему посоветовали засунуть в задницу все три пера и стали звать Трипероносцем. Правда, из-за длины прозвище продержалось недолго, быстро трансформировавшись в обычного Триппера. Бесился Мойша жутко, но венерическое прозвище приклеилось к нему намертво… Впрочем, на выходе его психи приводили вместо самосовершенствования, как можно было бы ожидать от адекватного человека, к жалобам на сетевых форумах о том, какой он гениальный и как его все не ценят и обижают.
Так бы и продолжалось мелкое издевательство над не вполне вменяемой пародией на поэта, если бы Мойша в один прекрасный день не вляпался в уголовное дело. Неприятное, кстати, уголовное дело, которое однозначно должно было кончиться пожизненной отправкой на урановые рудники. Учитывая же, что жили там недолго, это было всего лишь разновидностью смертного приговора. И ведь за что? За мелочь, которая в большинстве стран стоила бы человеку разве что карьеры, но в данном конкретном случае не прощалась. Проще говоря, Мойша был голубым, а родиться его угораздило в Российской империи.
Вообще русские относились к сексуальным меньшинствам как к генетическому
– Сколько миллионов у тебя на счету?
– Ни одного, – удивленно ответил Гарцман.
– Ну, тогда ты не гей, а обычный п…с, – ответил эрудированный полицейский и, не обращая внимания на вопли о первичности духовного развития над грубой материальной пакостью вроде денег, за шиворот поволок его в участок.
Там Мойшу, правда, долго не держали. Зачем всякой швалью камеры занимать (пусть они и почти все пустые) да баланду казенную на них переводить? Все равно никуда не денется, так что тонкий, почти прозрачный браслет с маячком на ногу да волшебный пендель под зад – гуляй до суда, ничтожество.
Мойша (правда, тогда его звали еще Мишей) немедленно бросился за помощью. Все же не всех его стихи оставляли равнодушными, и среди этих людей были и те, кто занимал довольно высокое положение. Только вот все как один они пожимали плечами и поясняли, что «закон есть закон и для всех он един». Один, правда, выразился намного яснее и короче остальных. Узнав, по какой статье попадает Гарцман, он брезгливо скривился и бросил: «гарцуй отсюда, придурок». Именно тогда Мойша и понял, что никто ему не поможет и, более того, не захочет помогать.
Спасение пришло к Гарцману с неожиданной стороны. Меньше всего он мог предположить, что родное правосудие отнюдь не жаждет его сажать. Почему? Так ведь просто все – невыгодно это. Ну, пойдет он на рудники вместе с маньяками и прочими уродами, туда ему и дорога, в принципе. Официально все сексуальные меньшинства туда отправлялись, чтобы русский генофонд не портили. А что дальше? Автоматические системы и дешевле, и производительнее, да и для того, чтобы доставить на какой-нибудь мертвый мир автоматический горнопроходческий комбайн, требуется всего лишь грузовой корабль, а для каторжника – у-у-у… Пища, вода, воздух, жилье, системы жизнеобеспечения, да проще перечислить то, что не надо туда везти. Именно поэтому на рудники отправляли очень немногих, большинство же получали интересное предложение – эмигрировать из страны.
Да-да, Российская империя чаще всего так и поступала, отправляя генетический шлак за рубеж. Ну в самом-то деле, зачем маньяку на руднике загибаться, если он может по вечерам погулять, скажем, по улицам Лондона? И почему бы грабителю не поработать в Нью-Йорке? В общем, практически все соглашались на такие расклады, согласился на них и пассивный гомосексуалист Гарцман.
Разумеется, от таких, как он, непосредственного урона соседям было вроде как и немного, но на самом деле куда больше, чем от тех же маньяков. С маньяками боролись, а такие вот гомики били по самому уязвимому месту любого общества – по его морали, разрушая его изнутри. Именно поэтому в серьезных странах законы очень жестко исключали их из жизни общества, но в третьесортных государствах, к которым относилась Греция и, соответственно, формально входящий в нее Вечный Кипр, толерантность была на высоте. Ну а раз нельзя нанести удар по сильному противнику, можно хотя бы усложнить жизнь слабому соседу. Так, на всякий случай, чтобы в будущем сильным не стал. Маленькая, но все же в перспективе эффективная диверсия – империя достигла нынешних высот не потому, что брезговала подвернувшимся под руку способом насолить другим странам. В результате Гарцман и оказался на этой курортной планете и, так же как и большинство ему подобных, тут же стал вещать о том, как плохо ему жилось в Российской империи.