Изгои. Роман о беглых олигархах

Колышевский Алексей

Нелегальный эмигрант

Очень даже может статься, что когда-нибудь система предполетной безопасности станет абсолютной и никто, даже самый изощренный в своих джихадовско-шизофренических придумках талиб, не сможет протащить на борт самолета и грамма пластиковой взрывчатки. Однако лучшим оружием такого талиба была и всегда будет неожиданность. Сохранять постоянную, непритупленную бдительность невозможно, а вот лелеять злой умысел можно годами, особенно если это угодно Аллаху, «господу миров, создавшему мусульман и облагодетельствовавшему их джихадом на своем прямом пути». Странные и непостижимые люди эти мусульмане. Они воинственны, они бескомпромиссны, они честны, и, возможно, от этой прямолинейности происходят все их комплексы, которые, к сожалению, становятся проблемами и всех остальных, то есть немусульман, без их на то желания. Я отчего-то понимаю мусульман, как понимаю гопоту из спальных районов мегаполиса.

Между ними есть явное сходство. И те и другие не хотят считаться отверженными, стремятся повысить свой социальный статус, но, не зная точно, как им это сделать, прибегают к агрессии. Со временем идея повышения статуса забывается, а агрессия остается, заменив собой кодекс поведения огромной людской лавины, которая в одночасье может смести все на своем пути. И сметет, когда наступит день «Х». И вот, когда он наступит, милые дворники вместо метел достанут большие ножи-пчаки, которыми они в естественной своей среде обитания режут кротких баранов, и пойдут резать своих врагов. Кротких, наивных и спящих. Верящих в демократию. Верящих в братство всех людей вне зависимости от вероисповедания и цвета кожи. В крепкой руке потомка Чингисхана пчак способен снять с шеи человеческую голову на раз. Так что долго мучиться не придется – это будет вторая Варфоломеевская ночь, и несчастные гугеноты, если таковые еще остались, падут вместе с католиками и всеми, кто составлял когда-то народ, не чтящий заветы Магомета.

Почему-то эти мысли особенно остро пронзают мой воспаленный мозг именно в Америке. Быть может, оттого что она собрала в себе все известные в мире противоречия и наполнила этим содержимым свою Конституцию? Бог знает… Но я, раздвигая оставшиеся до дня «Х» годы, предвижу, что начнется этот день именно отсюда, из Америки, и уже потом с ходом Солнца пройдет по всей Земле. И ничего уже не будет: ни слез, ни страданий, ни войн. Все распри закончатся, ибо для них не останется религиозной почвы – инкубатора всех войн и раздоров. Тогда, наконец, люди получат единого Бога, и Земля превратится в рай, кущи в котором вырастут на крови жертв, принесенных во имя истинного благоденствия для достойных остаться в живых.

А пока день «Х» не наступил, самое разумное – не искушать судьбу и не проверять, насколько более совершенной стала система предполетной безопасности. Самое разумное – это обратиться к братьям-мусульманам и с их помощью исчезнуть со своим бесценным грузом. Исчезнуть же мне можно было лишь двумя путями: воздушным или морским. Воздух, судя по всему, был для меня заказан, а вот на море открывались широкие перспективы.

Аравийское судно «Бушра» [19] с портом приписки в Джидде и его капитан, милейший Санжар аль Зия – иранец, приняли меня на борт чернильной сентябрьской ночью, упакованного в сорокафутовый контейнер вместе с экскаватором «Катерпиллар». Экскаватор собирался плыть по морям в частично разобранном виде, от него ошеломляюще пахло машинным маслом и новой резиной – я задыхался в его обществе, и если бы меня вовремя не извлекли из контейнера, то эту историю, а заодно и мою жизнь можно было бы наконец завершить диагнозом «задохнулся от избытка впечатлений в компании траншейного экскаватора». Как там в «Обыкновенном чуде»? «Нелепо, смешно, безрассудно, безумно. Волшебно!» Волшебно мне стало на палубе: воздух свободы. Не той, оставшейся далеко позади женской статуи, а настоящей, морской свободы, пусть и ограниченной пока границами «Бушры» – нефтеналивного танкера, доставившего тысячи тонн нефти для прожорливых американских двигателей внутреннего сгорания и сейчас «порожняком» бегущего по волнам не хуже яхты под алыми парусами.

19

Хорошая примета (арабск.).

Санжар дружески похлопал меня по плечу, приветливо улыбнулся и со смешным «птичьим» восточным акцентом заявил по-русски:

– Счастливчик.

– Это как поглядеть, – машинально ответил я, не ожидавший встретить владеющего русским капитана. – Можно дурацкий вопрос?

– Выучил в детстве, – он улыбался, и лишь глаза его оставались напряженными, демонстрируя постоянную готовность мозга к молниеносному анализу и действию. – Папа заставил. Он у вас учился.

– На военного? – зачем-то спросил я.

Санжар улыбнулся еще шире и ничего не ответил. Правильно, зачем отвечать на глупые прямолинейные вопросы? Прямолинейность равна бестактности, а восточные мудрость и воспитание учат не замечать бестактности гостя.

На «Бушре» мне отвели каюту на самой верхней палубе. Аскезу обстановки с лихвой компенсировал вид из двух больших квадратных иллюминаторов. Санжар попросил без особенной нужды из каюты не выходить, о разумных потребностях сообщать ему по внутреннему телефону и соблюдать противопожарные меры. Выражалось

их соблюдение в том, что курить нужно было при задраенных иллюминаторах, тщательно тушить окурок в банке с водой и не пускать солнечных зайчиков. Признаться, когда я услышал от него насчет этих самых зайчиков, то настолько озадачился, что не постеснялся переспросить, не ошибся ли он.

– Часы, очки, все, что отражает солнечный свет, – пояснил Санжар. – Высунешься в окно, блеснешь, увидит спутник, сфотографирует тебя.

– Зачем? – я все еще не понимал.

– Всегда фотографирует, все танкеры. Обязательно. Американский шпион, прямо из космоса. Получаются фотографии такого качества, что при увеличении можно на твоих часах рассмотреть секундную стрелку.

Санжар прибавил какое-то арабское словечко, видимо, крепкое ругательство, я в ответ пульнул матерком и снял с запястья часы. В конце концов, «чем черт не шутит», сказала монашка, надевая на свечку презерватив.

Все двухнедельное плавание я провел в каюте, лишь по ночам, когда на небе не было луны, изредка выходя и прогуливаясь вдоль огромной грузовой палубы «Бушры». В каюте я напивался и рассматривал огромные подшивки порножурналов, которые приносил Санжар. Сперва фотографии в журналах забавляли меня, затем опротивели, а под конец вообще перестали вызывать естественную в таких случаях реакцию. Испугавшись, что морское путешествие может закончиться для меня фатальной неприятностью в виде импотенции, я вернул улыбчивому иранцу его архивы и оставил из развлечений лишь алкоголь и ночные вытрезвляющие прогулки.

«Бушра» шла в Марокко, и это меня вполне устраивало. Танкер отшвартовался в грузовом порту Дар-эль-Бейды на рассвете двадцать пятого сентября, и я со своим небольшим, но увесистым багажом сошел на африканский берег. Все, добытое во время экспроприации в Филадельфии, ушло по прямому назначению Семену-Бриллиантовому. Ну, или почти все. После того как я расплатился с Санжаром, у меня осталось аккурат на скудный завтрак и чашку злого марокканского кофе. Перед тем как усесться за стол в какой-то забегаловке, я попросил у хозяина жетоны для таксофона (в Африке полно всякого антиквариата) и позвонил Ахмету.

Ахмет работал экскурсоводом и особенно гордился тем, что, в отличие от своих собратьев, имел официальную лицензию министерства культуры страны.

– Я супер, – говаривал Ахмет, потрясая каким-то закатанным в пластик мандатом формата бумажника, – я самый лучший экскурсовод, я профессионал. Остальные шарлатаны и дилетанты.

Я готов признать, что Ахмет говорил чистую правду. Он действительно был профессионалом, и я уж не знаю, каким он там был экскурсоводом, но вот террористом он был первоклассным. К сожалению, по этому мастерству пока еще не аттестуют, впрочем, я точно не знаю. Наверняка зеленые братья и их хитрые духовные вожди в тюрбанах придумали иерархическую лестницу для своего ремесла, снабдив ее ступени пышными и велеречивыми титулами. Из всей их идеологии я знаю лишь, что в точности означает словечко «шахид», да и то потому, что мне доводилось допрашивать несостоявшихся, обезвреженных шахидов еще в той, прошлой моей жизни. Если бы Ахмет узнал об этом, то хозяину забегаловки пришлось отмывать пол от красненького, что вылилось из меня, но Ахмет думал, что работает на дружественную славянскую группировку антироссийского профиля, и потому приехал по местным меркам быстро. Через два с половиной часа после моего звонка. Это действительно очень быстро, ибо скорость времени в таком жарком климате замедляется, постоянно находишься на границе принятия решения стать философом и разобраться со временем раз и навсегда, заставив его полностью остановиться, словно мгновение Фауста. Потом, уже после того как Ахмет осчастливил меня своим прибытием, оказалось, что он совсем не против чего-нибудь перекусить и также выпить убийственного местного кофе, против которого у него и у его соплеменников наличествует явный иммунитет: они хлещут его от рассвета до заката, словно простую воду. На кофепития Ахмет щедро потратил еще часа два, но я и виду не подал, что чем-то недоволен. Самое отвратительное – это попасть к кому-то в зависимость и понимать, что выхода из нее, пусть и до поры, – не существует. Я послушно пил кофе, отвечал на разнообразные вопросы уровня «А за сколько в Америке можно купить хорошее седло для ишака?» и терпел… Всему когда-то придет конец, был он и у нашей беседы, после которой я оказался в кабине белой «Тойоты» на заднем сиденье:

– Постарайся заснуть, – великодушно предложил Ахмет. – Останавливаться не станем до самого Танжера, так что можешь покемарить.

При этом он тут же включил радио и принялся подпевать всем местным песенкам, состоящим из мотивов, однообразных как узелки марокканского ковра. Я закрыл глаза и вспомнил, что Господь терпел и нам, уродам, велел. Это меня успокоило, я действительно ухитрился заснуть и проснулся только на въезде в Танжер, да и то оттого, что Ахмет, видимо, очень самоуверенно вошел в узкий уличный поворот, немного не вписался и «Тойоту» с визгом занесло.