Изгои
Шрифт:
Заткнись, дура! Кто виноват? Не ты сына толкнула на разбой и смерть? Не ты меня выперла из моей квартиры своим блядством? Детей растеряла! Теперь свою срань на меня повесить хочешь? Не выйдет! Я оставлял квартиру детям. Ни тебе! И если ты думаешь, что и в этот раз вытолкнешь меня, то знай: просчиталась! Я не стану щадить! И в момент выброшу отсюда навсегда!
Мария не ожидала такого отпора. Она села напротив, устало откинулась на спинку стула:
Нас больше ничто не держит вместе. Ты прав. Мы потеряли все. Детей! Разве можно сравнить это горе с квартирой?
Не все можно забыть. Оно и верно, ничего у нас с тобой не осталось общего, кроме горя. Оно одно на двоих. Его, коль Бог даст, переживем. Но память ни годы, ни смерть не сотрут. Впустую мы с тобой жили. Зря время потратили друг на друга. Не стоили детей, подаренных судьбой. А потому умираем заживо…
Глава 7. Баланда.
Небось, жирует теперь? Канает в теплой постели с бабой, по нужде не морозит жопу. Домашним стал. Влез в хомут и под каблук! — завидовали и жалели Шныря бомжи.
Может, так и забыли бы о нем, если б не Баланда— самый несносный из всех мужиков, промышлявший жратву на кладбищах, возле морга. Никто другой не приносил из города столько пакостных новостей как он. Баланда будто не видел в жизни ничего светлого и не верил в добро, потому что сам на него не был способен.
Баланда всегда возвращался на свалку поздним вечером. Торопился, словно там его ждала оголтелая орава кровных ребятишек.
Хромая на обе ноги, высоко вскидывал худые руки-жерди, он подергивал лохматой башкой, так похожей на воронье гнездо. И, запахиваясь в разноцветные лохмотья, спешил вприпрыжку, чтобы не забыть, не потерять ни одну из гадостливых сплетен, какие подхватил за воротами погостов, морга.
Он всегда подскакивал к кострам головной вороной, от одного к другому, и тараторил, выпучив глаза, взахлеб, даже не заботясь, слушают его или нет.
Мужики! Эй, мужики! Ну, чего вы морды в землю закопали? Гля, че в городе стряслось! Это ж надо! Раньше мужики девок силовали! Теперь все наоборот!
Нешто на тебя сыскались желающие? — криво усмехнулся Павел.
Да я — находка! Цимис высшего сорта, фрукт заморский!
Твою мать! Козел! — сплюнул Кузьмич.
Я — козел? Знал бы ты, кого нынче в упокойники отвезли! Деда! Ему за седьмой десяток!
И что? Иль мало небо коптил? Свалил во время.
Не сам! Его свалили малолетки! Своими трандами!
Чего? Чем? — не поверил в услышанное Павел.
Впятером занасиловали! Он в стремачах приморился: сторожевал магазин. А они ночью подвалили к нему оравой! Портки содрали, замок на яйца и вперед! Впятером на одного. Дед в вой! Ему пасть заткнули исподним, а когда сикухи свое справили, ушли, так и не сняв замок с яиц. Даже ключ от него выкинули. Мол, пусть подольше со стоячим подышит. Ноги, руки не развязали. Дед встать не смог, так и помер, не дотянув до утра.
Зато мужиком свалил! — хохотнул Павел.
Откуда ж знаешь, что пятеро силовали? Они что? На его яйцах расписались? — не поверил Хорек.
Улики нашли! Следователь увидел! О том весь город тарахтит. И родня на погосте всех сикух проклинала, что не дали старику своей смертью отойти! Это ж надо! Им всего-то по тринадцать лет! А уже такое отчебучили!
Ты б деда спросил: он, небось, перед всеми жмурами хвалится, как сумел откинуться! Это ж он нынче в почете середь всех канать будет! — позавидовал усопшему Кузьмич.
Но Баланда не унимался:
А знаете, кого еще видел? Шныря! И Томку! Оба хоронились.
Ты че? Звезданулся?
Сам ты псих! Шнырь своего сына, а Томка мужика хоронила.
Брешешь!
И не темню! Шнырь весь из себя! Только не в радость ему жированье. Хоть морда отмытая, и прибарахлен, с виду весь черный как тот памятник, какой сыну поставил. Зачем на него поиздержался? Мог бы сам за него сойти…
Иди, отвали отсюда!
Че? Столько с нами канал, а тут в нем отец пробудился! Херня все это! Кокнули его сына! Конечно, не за добрые дела! Небось, не в бомжах, в рэкете канал! Чего такого жалеть? Он, поди ты, ни одну душу сгубил, изверг…
Отвали, твою душу! Не нарывайся!
А че? Томка тоже слезу пустила, пожалела! Пока живой был, кляла, рога ему ставила. Теперь сопли развесила! Ей что поссать, что заплакать, — одинаково!
Брысь отсель! — запустил Кузьмич в Баланду головешкой от костра.
А я подвалил к Томке на соболезнование, она мне всего сто грамм налила. Помянуть покойника! Да разве это поминание? Я еще свой стакан подсунул, жду, когда нальет! А Томка сделала вид, что не приметила! И это меня! Ну, я и обиделся: всю ее наизнанку вывернул перед покойником. Пусть хоть на том свете правду узнает!
Сволочь ты, Баланда! Причем отпетая!
Это почему? Я ни в чем не сбрехал! Все как на духу выложил!
Сука ты вонючая! Отвали отсюда! — встал громадный мужик по кличке Горилла и только хотел схватить Баланду за грудки, отшвырнуть от костра, тот уже убежал к другой куче мужиков.
И оттуда послышалось:
А Шнырь сегодня сына урыл своего! Нет, не сам размазал, кто-то подсобил. Нынче за хозяина в доме дышит. Никто не мешает. Бабу к ногтю придавил! Ну и бабища у него! Корова просто котенок рядом с ней! Жопа ни на одну бочку не поместится! Он против нее сущий шкелет!
Ты не лучше! — оборвал кто-то хмуро.
Я ж безбабный! И в домашние ни за что не уломаюсь! Разве на время…
Кому нужен? Какая на себя обиделась?
Ой, умора! Да когда по городу иду, на меня все бабы оглядываются! Даже девки посматривают!
В ужасе… Небось, как увидят тебя, враз обделываются. Потом и ночью со страха икают, что самого лешака в мурло встретили. Потом до утра зубами стучат от страха.
Это ты про себя рассказал. Меня другими встречают: теплыми, нежными, зовущими. Их только слепой не поймет.