Изгой
Шрифт:
– Я не могу, госпожа…
– Я тебе не нравлюсь?!
От грозного рыка у Юрия ушла душа в пятки. Он прекрасно понимал, что может ее здесь прибить, но то, что потом сделают с ним татары и представить боялся. Степняки были очень большими выдумщиками по части различных казней и мучительств, он уже на них насмотрелся. И становиться жертвой экспериментов категорически не желал.
– Нравишься, ханум…
– Тогда что стоишь? А, у тебя не встает?! Это хорошо, бею Кезлева молодой евнух в гарем нужен, старый совсем ослеп, не может никак справится всего с шестью женами и наложницами. Ты его заменишь, завтра
– Нет, нет, госпожа, он уже встает! Ты прекрасная ханум, лучшая роза Крыма, достойная цвести в садах Бахчисарая, Стамбула и Иерусалима. Ах, как ты прекрасна в стихах поэта, страдающего от импотенции и больного гонореей – он был бы рад утолить твои желания!
От дикого страха Галицкий стал лихорадочно молотить всякую чушь, стараясь выиграть хоть немного времени. Для спасения самого драгоценного, что у него осталось – превращаться в евнуха бея, да попасть под власть полудюжины озверелых от сексуального голода женщин (бей преклонных лет старик – он его раз увидел с расстояния), Юрию категорически не хотелось. И хотя у него давно не было женщины, но сейчас он абсолютно не испытывал возбуждения, а лишь липкий страх.
– Ты говоришь как настоящий поэт! Мне сказали, что ты в медресе пророка Исы не только учился, а еще и учил. Первый раз вижу образованного гяура, и, надеюсь, в последний!
– О нет, госпожа, я постараюсь утолить страсть в твоих чреслах и разбудить костер познания! Просто день был тяжелым, а меня плохо кормят. Ведь если ветки не подбрасывать в пламя костра, то оно погаснет. Но если кормить огонь хорошим кизяком, то он сотворит чудеса и согреет уставшую от житейских хлопот прекрасную пэри.
Прозвучавшая угроза в голосе ханум была настолько явственной, что Юрий выдал чуть ли не соловьем любовную руладу. И отчаянно краснея и матеря себя последними словами, приступил к ублажению старухи, используя знания из отдаленных времен…
Глава 14
– Вот и стал ты жиголо, князь, – Галицкий зло хохотнул, и принялся отплевываться, что делал каждое утро на протяжении вот уже месяца. Но плюйся, не плюйся – Юрий постоянно ощущал, что влез в какое-то дерьмо, от которого ему вовек не отмыться.
И тем более болезненным было ощущение от того, что его рабская участь значительно облегчена, если сравнивать с первым месяцем пребывания в неволе. Тогда его избивали каждый день, на теле сплошные синяки, проснуться для него утром стало величайшим страданием. Вечно не выспавшийся и голодный, он месил ногами центнеры дерьма с пересыпанной травой и соломой, и потом лепил из них «куличики» голыми руками, потеряв всякую брезгливость в «производственном процессе». Метался по стойбищу как угорелый, пытаясь все успеть сделать – и все равно получал палкой по хребтине без всякой жалости.
«Ты никчемное существо в этом мире, князь. Ты даже кизяк лепить не умеешь – сейчас пацана из города привезли, совсем малого, а он за день их налепил вдвое больше, чем ты. И управляется на диво быстрее, и две этих упырихи его палками не бьют, довольны!
Правда и тебя не бьют, только пару раз от старика перепало, когда сюда приезжал проверять. А бабы его быстро выпроваживают, чтоб не мешал утехам прелюбодейским. Сбылась мечта моего подросткового дрючуна – я почти каждую
Ты даже правил грамматики не знаешь! Какая с тебя польза в этом мире, кусок свиного дерьма!»
Галицкий растянулся на вполне приличной кошме, а не той ветоши, по которой скакали блохи вприпрыжку – эту он хорошо выбил. Халат и шаровары у него были хоть и потрепанные, но вполне сносные, и даже приличные, в сравнении с одеяниями других рабов. Да и в отдельном сарае жил, почти как белый человек среди негров – читал в детстве книгу о страданиях чернокожих, правда как она называлась и о чем там шла речь, не помнил совершенно, как не пытался.
– Хоть так жизнь изменилась, будем считать, что к лучшему, – Юрий пододвинул плошку – там было целое богатство, немыслимое для любого раба. Горсть изюма, немного халвы, кусочек чего-то сладкого, похожего на пастилу – сегодня баба расщедрилась, та, которую он «Кощеем» нарек. Худая как жердь, видимо, глисты целым батальоном завелись, совершенно плоская, без грудей немочь, но мать красавицы Зульфии.
– А изюм вполне хорош, и без косточек!
Юрий прожевал горсть, сыто рыгнул. Кормили теперь его не сказать чтобы хорошо, татарки давали ему все то, что сами ели, как говорится, с собственного стола. Только кушали они не охти – баранина да, ее варили чуть ли не каждый день – вначале казалась очень вкусной, а теперь слишком жирной. Лепешки пресные, брынза, часто перепадал кумыс. Пойло из перебродившего кобыльего молока показалось отвратным, но потом привык как то, теперь даже вкусным находил и немного бодрящим.
Сладости, типа содержимого плошки, ему перепадали часто – татарки отдавали их ему постоянно, подкармливали вкусненьким, чем могли, дабы «пламя любовного костра не угасло».
– Не жизнь, а ягода-малина, только на душе чего-то дюже сильно погано. Будто сволочь я последняя, и дела творю подлые!
Юрий в очередной раз отплюнулся и мучительно покраснел, припоминая, что было прошлой ночью. Какое-то свингерство сплошное, барахтанье в клубке, потные тела теток, которым он задал жару. Поначалу он все никак не мог толком раскрепостится, но с каждым днем становился все уверенной – а татарки с самого начала не стеснялись, изголодавшись по любовной ласке – Ахмед, из того разговора, что понял, два года не ночевал в гареме…
– Тебе веру нашу принять надобно, Арыслан могучий, – «Лошара» провела пальчиком по его груди, горячее дыхание обдало ухо. А вот «Кощейка» привалилась на его ноги, играясь с неким органом, которым он сегодня ночью доставил им немало удовольствия.
Странно, но сейчас он не испытывал отторжения к теткам, привык что ли – да и они начали доставлять ему немалое удовольствие, творя порой то, отчего девчонки в его прошлой жизни отказывались. Да и не такие они и старые оказались – ханум на четырнадцать лет старше, а «кощейка» всего на пять. Да и речи татарской его научили, и по-русски болтали при этом – он такой язык научился понимать, да и сам на нем говорить стал неплохо – видимо, в языковую среду полностью погрузился.