Измена. Не могу простить
Шрифт:
К этому привыкаешь. На это перестаёшь обращать внимание. Не ждёшь ни подвоха, ни подножки, ни потаённого смысла. Он ведь такой и есть — истёртый, как башмак, слегка туповато-быдловатый. Чемпион, которого так и не оценили по заслугам.
К тому времени они с матерью потратили все деньги, что выручили за продажу нашей с ней квартиры. Перебивались заработками то там, то здесь, продолжали закладывать за воротник.
Собственно, ничего не изменилось. Всё то же болото. Безрадостное, без шевелений в лучшую сторону.
Но
Но в тринадцать хочется просто жить, потому что понимаешь: все мечты — это в будущем, а именно в тот момент хотелось выглядеть, одеваться получше, брать хоть чем-то, раз ничего другого у меня пока нет.
Я научилась шить. Я научилась воровать у матери с отчимом деньги, потому что всё равно бы пропили. А так у меня был шанс хоть немного держать себя в тонусе.
Я больше не могла пользоваться добротой Сотниковых. Стыд приклеился ко мне, как клеймо. В тринадцать я стала реже бывать у них. А если бывала, отказывалась садиться за стол. Говорила, что сыта. Врала, конечно.
Не могла я отказаться лишь от дружбы с Аней да хоть изредка видеть Андрея. В том году он оканчивал школу и как-то меньше обращал на нас внимание. Свои дела, заботы, друзья, более взрослые проблемы. Но уже в тринадцать я знала: люблю его.
Это как вспышка. Понимание того, что не давалось. Как открытие. Как решение сложной задачи или выведение формулы, которую никто и никогда не мог сделать, а у меня получилось.
Это первое томление. Ощущение чего-то горячего внизу живота, покалывание в пальцах и там, где немного выросло и привлекло внимание отчима.
Где-то в то же время я поняла, почему он смотрит на меня так. И стала избегать его — реже появляться дома. А так как в дом Сотниковых я запретила себе ходить часто, ошивалась на улице, где у меня появились другие друзья.
Это была разношёрстная дворовая компания. Мальчики и девочки. Плюс-минус такого же статуса, как и я.
Я научилась курить и ругаться. Петь под гитару и совершать мелкие хулиганства. Это было что-то такое… позволяющее испытывать эйфорию, сливать энергию, что била из ушей, в пустоту. Как в темень. Как в омут. Как в бездонную пропасть.
Из тихой забитой мыши я превратилась почти в хулиганку. Стала бойкая, острая на язык. Оторва — как звали шёпотом меня бабки на лавочке.
Единственное, на что я никогда не велась, — это спиртное.
Табу. Резкое отрицание. Страх стать однажды, как мать и отчим. Остаться навсегда в нищете, жить с таким же ничтожеством, как Антон.
Я хотела иного. А тогда просто пыталась жить, быть частью компании, иногда — её душой. Изредка. Я училась смелости, боролась с тихой забитой девочкой, которая никогда не умела постоять за себя. И у меня получалось. Правда, тогда
Эту свою дворовую жизнь я тщательно скрывала от Ани. Днём училась, сидела за партой. По вечерам удирала из дома и возвращалась, когда родители уже спали.
Это был мой личный способ убегать от реальности. Это была достаточно успешная тактика не попадаться Антону на глаза.
От Ани я смогла спрятать своё двойное дно. Ни к чему было ей, очень домашней светлой девочке, знать об изнанке существования. Но, как говорят, однажды всё тайное становится явным. И нет, не она стала свидетелем моих похождений, а Андрей, на которого я лишний раз боялась поднять глаза.
Это случилось майской ночью. Мы пугали редких прохожих. Развлекались, ржали до икоты и слёз. Бродили, как стая шакалов.
— О, глядите, фраер какой, — возбуждённо зашептал Валерка Игнатьев, наш негласный лидер и подбиватель на всякого рода безумства.
У Валерки хорошая семья. Папа и мама, младшая сестра. Но чего-то ему не хватало. А может, характер такой достался дерьмовый — немного склочный, но больше изворотливо-сучий, склонный к мерзким выдумкам да не очень умным и очень грубым подколам и шуткам.
Он заводила, он лидер. Возможно, ему, как и Антону, не хватило арены для самовыражения — не дотянулся, не смог какую-то планочку перемахнуть, и поэтому потянуло его туда, где попроще, где все признавали его авторитет. Не безусловно, конечно. Публика у нас в компании разношёрстная, но ему хватало, чтобы успокоить собственное эго.
— Сейчас мы этого фраера пуганём, — Валерка наметил «жертву», им уже овладел азарт.
А я подавилась сигаретным дымом. «Нет!» — хотела крикнуть, но зашлась в кашле. Горло спазм перехватил.
Это Андрей Сотников. Внутри всё узлом скрутило, в глазах потемнело. И я не успела ничего сделать, чтобы отговорить, как-то избежать этой дурацкой ситуации…
— А кто это у нас такой чистенький да красивенький? — заорал противным голосом Игнатьев. Толпа загоготала, заулюлюкала. И только я стояла, будто мне кто кол в сердце загнал.
Андрей обернулся. Ни испуга, ни волнения на его красивом лице. Я очень хорошо видела его в свете фонаря. Он обвёл всю нашу компанию взглядом.
Я очень хорошо запомнила миг, когда мои глаза встретились с его.
— Маша? — слетело с его губ. И я готова была провалиться сквозь землю. — Что ты тут делаешь, Маша?
Сигарета жгла пальцы, как мерзкий паук. Дыхание так и не вернулось в лёгкие. Я почувствовала, как слёзы опалили веки и ресницы, забулькали где-то в носу и горле.
— Эт чё, твой знакомый, что ль, Машуля? — у Игнатьева всё тот же противный голос. Раньше я как-то не замечала этого.
— Да, — прорезалась наконец-то речь, шла откуда-то из желудка, давалась с трудом. Хрипло получилось, тихо. — Оставьте его в покое.