Измученный сном пациент доктора Прида
Шрифт:
— Да, я могу ответить тебе тем же.
Папа смотрит мне в глаза, не отрываясь. Все-таки ужасные синяки у него под глазами.
— Я не выбирала такой путь. — говорю я. — Все это на меня просто свалилось. Я хочу быть хорошим человеком, может быть — бодхисатвой, может быть, даже Далай-ламой. Но…
Он поднимает бровь и ждет. На губах его играет легкая тень усмешки.
— Но меня не радует, что я этого хочу, — завершаю я.
— Буддисты стремятся не к радости, Грета, а ко вселенской отстраненности.
Я отвечаю ему самым страшным взглядом из репертуара Раздраженной Дочери, но воздерживаюсь
— Мне просто надо изменить свое отношение к этому. Только и всего.
— Как ни вывихивай свое отношение, карп не станет кугуаром, ягодка. Когда-то он звал меня этим ласковым словом.
— Мне не нужно ничего вывихивать. Лишь слегка подкорректировать.
— Ага.
Папа выдавливает себе в рот глоток пива из бутылки и кивает на мой бутерброд — поешь, мол.
Комок в горле прошел, мой аппетит вернулся. Я ем и пью и вдруг понимаю, что все посетители «Бхурала» — монахи и миряне — отметили мое присутствие. Это беспокоит. К счастью, они уважают наше личное пространство.
— А если жребий падет на юного Тримона, — говорит папа, — и твоя жизнь пойдет другим путем, что тогда сделает тебя счастливой?
Ну, это примерно как если бы крестьянскую девушку в древности спросила подруга, просто в шутку: «А что бы ты сделала, если бы король выдал тебя за принца?» Только наоборот. Поэтому я не могу ничего ответить, разве что покачать головой.
Папа ждет ответа, не сводя с меня вопросительного взгляда. Он изучает меня, как родитель ребенка, и это отношение ничем не изменить. Он молчит, но его взгляд, его терпение, само его присутствие рядом со мной говорят о тех вещах, которые много лет оставались между нами невысказанными.
В задумчивости я откидываюсь назад.
— Одну правду я тебе уже сказала, — говорю я отцу. — Может, на сегодня хватит?
К нам в кабинку заглядывают девочка-подросток с матерью, слегка подгребая руками, чтобы оставаться на месте. Хотя я не видела девочку несколько лет (конечно, она же была в гибернации), я тотчас узнаю ее по агатовым глазам на эльфийском личике.
Мы с папой отстегиваемся и всплываем. Я тянусь к девочке, чтобы обнять ее:
— Алисия!
И говорю ее маме с неподдельным чувством:
— Рада видеть вас обеих, миссис Палджор!
— Простите, что помешали, — наклоняет голову миссис Палджор.
— Ничего страшного.
— Мы просто не могли не пожелать вам удачи в завтрашней жеребьевке. Алисия места себе не находила, пока Канджур не достал нам приглашения на церемонию золотой урны.
Канджур Палджор, отец Алисии — наш главный специалист по антиматерии, он занимает свой пост с самого начала полета. Уж если кто и мог добиться, чтобы его жену и дочь пригласили в «Юцанг» на празднество, так это Канджур Палджор. Его авторитет непререкаем, он пользуется всеобщим уважением. Алисия смущается, но смотрит на меня с обожанием. Девочка вспоминает, как я много раз приходила в «дом Момо», чтобы покачать ее на руках, а позже заглядывала в дом ее родителей в отсеке «Кхам» и брала ее прогуляться в научный центр или на художественную выставку.
— Спасибо вам, — говорю я. — Спасибо.
Я обнимаю девочку. Обнимаю ее мать.
Мой отец кивает и улыбается, хотя и скованно. Похоже, папа
Жена и дочь Канджура Палджора исчезают мгновенно, как и появились. Папа вздыхает с облегчением, отчего мне становится за них обидно.
— Я была практически второй матерью этой девочке! — говорю я.
Папа опускается обратно на сиденье, помогая себе руками.
— Думаю, ты преувеличиваешь. Миссис Палджор вполне убедительна в своей роли.
На следующий день задолго до полудня двор храма Джоканг забит под завязку левитирующими монахами, монахинями, йогами, ламами и небольшим количеством мирян, приглашенных из двух других пассажирских отсеков.
Трудно описать, как я себя чувствую. Если мама рассказала мне правду про сердечный приступ Сакья Гьяцо, я не имею права отказаться от жеребьевки с помощью золотой урны. Сделать так значило бы нанести оскорбление — худшее из возможных — его пунарбхава, то есть кармическому перенесению из одного жизненного сосуда в другой, из его тела в мое. Хотя всем известно, что я родилась за несколько лет до смерти Далай-ламы. Но отказаться от участия — значит также чудовищно оскорбить всех, кто поддерживает мою кандидатуру, кто верит в меня. И все-таки…
Имел ли Сакья право сам выбирать, в ком ему возродиться? Имею ли я право воспрепятствовать его воле? Или мне выпала лишь обязанность принять и покориться? Столько эгоистического намешано в этой ситуации, что вряд ли кто-то из моих наставников счел бы ее соответствующей буддийским принципам. Ни Ларри, ни Килкхор… разве что советник Ти.
Или я здесь неправа? Возможно, социум, мчащийся на скорости в двадцать процентов световой в направлении смутно маячащей кармической цели, сбросил не только путы земного тяготения, но и жесткие догмы буддийской тантры? Этого я не знаю. Знаю лишь, что не могу отказаться от участия в церемонии, не предав хорошего человека, любившего меня благородной и невинной любовью.
Итак, я и Чжецун Тримон, оба в расшитых облачениях, подплываем к круглому помосту, на котором присные Панчен-ламы уже укрепили золотую вазу с узким горлом.
Монахи и монахини, покачиваясь в воздухе нестройными рядами, исполняют песнопения. Наши группы поддержки, моя и Чжецуна, разместились позади нас. Сопровождающие зависли на разной высоте — так, чтобы не заслонять вид на золотую урну. Маленькие летающие камеры, сделанные в виде птиц, транслируют церемонию для зрителей всех трех отсеков.
Чжецун выглядит совсем юным. На его лице восторженность мешается с испугом.
Панчен-лама Лхундруб Гелек вздымает руки и объявляет начало церемонии. Он преисполнен яростной энергии, аки грозный серафим. Два монаха помогают ему удержаться на месте, иначе бы святой лама величественно вознесся к потолку. Настоятельница Еше Яргаг плавает на метр правее него. Ее тоже придерживают помощницы, чтобы почтенную мать-настоятельницу не болтало туда-сюда. Лхундруб Гелек сообщает публике, что конверты с именами Чжецуна Тримона и Греты Брин Брасвелл помещены в золотую урну. В отличие от земной церемонии, никто не станет их вытаскивать. Мы просто подождем.