Изнанка матрешки. Сборник рассказов
Шрифт:
Врач, вызванный в отдел, измерил ему давление, послушал сердце. Недоумённо покривил губы. Пригласил в поликлинику.
После обеда, после настойчивых советов-рекомендаций не курить, не пить, не волноваться, не… – все не ему не запомнились, – Он объявился в отделе слегка осунувшийся, с интеллигентной белизной лица и синевой под глазами, с бюллетенем (впервые в жизни) в руках, но как никогда бодрый.
Он сидел на кухне и пил чай. В истомлённом теле жила каждая клетка, каждая мышца – разогретая, насыщенная кислородом, работоспособная. Чай целительным бальзамом растекался по жилам ко всем членам, внося в них успокоение и утоляя жажду.
Хорошо. Тихо. Покойно.
Так, прихлёбывая из литровой с лишком эмалированной кружки крепко заваренный чай, Он сидел и час, и два. Время от времени пополнял кружку и поглядывал перед собой на чуть перекошенный строителями косяк кухонной двери, на полку с посудой, наваленной после мытья, как попало, на ползающего по стене неизвестно почему или зачем пережившего осень и часть зимы жучка. Сидел и ни о чём определённом не думал.
На ночь почитал стихи.
Вдруг исчезло наважденье – звонкой тройки нет,
лишь змеится в отдаленье от полозьев след.
Только полынья плеснула в ломкие края
и опять сомкнулась снуло, западню тая…
Спал редко для себя – спокойно, глубоко. Проснулся с окончательно установившимся чувством какого-то в себе перелома. Новый день был похож на продолжение утренней грёзы.
Он сделал интенсивную зарядку, с воодушевлением побрился, позавтракал. Часа два наводил порядок в квартире. Потом, порывшись в шкафу, собрал разномастный спортивный костюм, надел растоптанные кеды и, трюх-трюх, добежал до парка, в который не заглядывал вечность, и там, в безмолвии снежной тишины (так Он высокопарно подумал об окружающей природе) по неутоптанным и нечищеным дорожкам, сделал несколько кругов трусцой вдоль забора. Возвратясь домой, принял душ; обсохнув, сходил в магазин и купил десятикилограммовые гантели. В течение дня читал, а к вечеру, долго простояв у телефона, всё-таки позвонил.
Ему не ответили, тем не менее, Он был рад своей решимости.
Андромед, разъевшийся до неузнаваемости, говорил с одышкой:
– Чего надо? Посмотри на себя… Цыплёнок… Э-ххм… Э-ххм… Мы тут… не жалея живота… своего, а ты… Зачем опять пришёл?
Елен сам удивился появлению в Крепости, как плохой шутке. Давненько его сюда не заносило. После той мешанины в голове, когда он сообразил, что должен не только брать Крепость, но и, по-видимому, оборонять её.
Он не знал, что отвечать Андромеду.
– Да ты не мнись… Всё ещё поправимо… Вишь, место твоё… не занято… Как надумаешь, займёшь.
Глаза предводителя толстяков скрылись под складками век. Он смеялся. Его необъятное тело вздрагивало. Уф! Уф!
Смех его Елену был неприятен и обиден. Ему захотелось что-то доказать этому борову. Он тоже может, если захочет… Смог же бегать.
Он отошёл от Андромеда и взглянул за парапет, вновь поражаясь величественной картине, открывшейся перед ним. Так бы вот стоял и любовался всю жизнь! И ничто не мешает посвятить себя этому.
– Посмотри, посмотри… Может, понравится, – скрипел Андромед под мерный храп остальных толстяков, не знающих ни забот, ни проклятого бега до изнеможения.
А время шло. Вот и весна.
Страха у него не было. Азарт Он благоразумно сдерживал, подстёгивая себя мыслью об опасности. Конечно, это ни коим образом не крепостная стена, и всё же подъём, совершаемый сегодня, ещё полгода назад был для него неприступным барьером – сто раз уже успел бы упасть и разбиться.
Пальцы рук безошибочно находили ямку, выступ, трещину, чтобы цепко ухватиться и удержать его, тяжёлого и подвижного, до момента, пока ноги не найдут также сноровисто опору, как и руки.
Снизу Обжа, сверху Кутя иногда подбадривали его и подсказывали:
– Прижмись к стене, дорогой!.. Возьми левее!.. Работай!..
Советы помогали – полезны, своевременны, ненавязчивы. Не раздражали. Если Он сегодня поднимется наверх, ему разрешат готовиться к штурму Крепости.
Голос Кути прозвучал прямо над головой:
– Пуклик, дорогой, не расслабляйся!
В поле зрения Пуклика показались ноги Кути в высоких, по колено, сапогах со шпорами, его пояс с множеством кошельков и завязочек… Вот и всё! Пуклик взобрался на вершину холма и, не слушая одобрительных слов, сел, свободно разбросав ноги в стороны. Вытер со лба пот и осмотрел с высоты округу.
Смотреть было не на что, если бы не Крепость. Она доминировала надо всем, что попадалось на глаза, и была доступна для обозрения со стороны одной из угловых башен. Всё в Крепости поражало: и массивность, и прочность. И – неприступность.
И будет радость в долгих взорах,
и тихо протекут года.
Вкруг замка будет вечный шорох,
во рву – прозрачная вода…
Он смотрел на Крепость, оценивал, искал лазейки – как можно будет влезть на стену или башню. Искал и не находил никакой явной или скрытой возможности. Прикрывая на время утомлённые глаза, Пуклик всматривался и снова приходил к убеждению – Крепость неприступна.
Впрочем, – подумал Он немного погодя, – с такого расстояния любая стена покажется монолитом. Это соображение его успокоило и придало даже какой-то самоуверенности покуситься на неприступность.
Постепенно он переключился на то, что творится в самой Крепости. Башня, к сожалению, закрывала почти всё находящееся во внутреннем дворе, но в чуть приоткрытые по бокам узкие щели можно было рассмотреть какое-то движение.
Где-то там, у одной из стен расположилась группа толстяков во главе с Андромедом и едят… едят…
Пуклик проглотил голодную слюну.
Недавняя встреча с группой для Елена закончилась необычно. Грузный Андромед встретил молча и так внимательно смотрел в глаза, что Елен не выдержал его взгляда, сам спросил-ввязался в разговор, де, что тут нового, ведь давно у вас уже не был. На что старший над обжорами пропыхтел: