Изобрети нежность
Шрифт:
Костя попробовал-таки свой картофель, даже проглотил и, вытаращив глаза, с минуту не мог произнести ни слова. Наконец выдохнул:
– Кажется, я его содой посолил… Два раза! Или три?.. Склероз! Ведь колебался: мелкая очень!
Вика сразу повеселела, так что Павлик почувствовал облегчение.
– Значит, не влюбился ни в кого! – заметила она Косте. И чуточку покраснела. Костя схватил сковородку, вывалил на нее картофель из тарелок, побежал в кухню, к помойному ведру.
– Ешьте масло пока! А уж на обед сообразим что-нибудь!
– На обед будем в карты играть! – сообщила Вика.
Наедине
Воспользовавшись минутой перемирия за столом, Павлик допил свое молоко и под этим предлогом отказался от чая. Бормотнув безадресное «спасибо», шажок за шажком удалился в мансарду.
Его все больше и больше тревожила Анина записная книжка. Еще час назад Павлик не решился бы заглянуть в нее – у Ани могли быть свои секреты. Но теперь все переменилось и многое стало можно. Даже необходимо. Пришло и не давало покоя ощущение близкой разгадки. Хотя Павлик не знал даже того, что он должен разгадать… Но чувствовал присутствие какой-то очень важной тайны за внезапностью последних событий.
В мансарде он закрылся и некоторое время стоял у двери, боясь, что кто-нибудь войдет следом. Сейчас некстати был бы и Костя…
На топчан, к самому окошку, где было светлее, он забрался довольно решительно. Но достал и раскрыл книжку все же с чувством некоторого беспокойства, вины перед Аней…
Строчки у нее ровные, бережные. Где полагается заглавная буква, где перенос – все, как положено…
Нет, для постороннего человека здесь не было каких-нибудь открытий. Для Павлика, который лучше других знал Анины планы, радости и огорчения, тем более не представляли чего-то нового эти аккуратные записи в маленьких клетках блокнотных страниц. Но как раз то, что все здесь – от строки до строки – было ему знакомо, все так или иначе напоминало всегдашнюю, живую, упрямую, очень сильную Аню, и придавало книжке в его глазах особую значимость… Хотя он так и не нашел в ней разгадки.
Здесь были помечены для памяти наиболее важные из преданий великих инков: о сыне солнца, об исчезнувшем золотом храме; заметки о природе Южной Америки. Со второй половины книжки часто упоминалось о нем: «Павлу от температуры нужен женьшень. Никто не знает, может, женьшень растет и в сельве». В записках да и вообще за глаза, например, обращаясь к Татьяне Владимировне, она всегда называла его строгим – Павел. «Летом, когда Павел выздоровеет, надо научиться у него ловить рыбу, копать червей. Рыба заменяет мясо». А там, где она писала при нем о красоте, позже маленькими буквами, потому что не хватало места, но, как всегда, аккуратно, было приписано, уже другими чернилами, наверное, дома: «Если бы я была красивой – я бы все равно не стала дурой».
Павлик опустил на колени книжку и долго смотрел в окно, где, почти невидимая за пыльными стеклами, начиналась улица Буерачная, и, медленная, струилась подо льдом Жужлица…
Четыре страницы выписок из Большой Советской Энциклопедии с характеристиками и латинскими названиями тропических деревьев. Две строчки о матери: «В детстве мама тоже не умела петь. Голоса не было». Про школу: «Если бы учить задавали только что нужно тебе, что нравится – все стали бы отличниками». И, наверное,
Павлик просмотрел всю книжку, страничку за страничкой, хотя и знал, что времени у него мало. После той фразы, что она записала здесь, при нем: «Тридцать шагов от секвойи, против бури», – наверное, тогда же, вчера вечером, была сделана приписка: «Только я сама знаю, что трусиха». И больше ничего. Эта фраза выделялась небрежностью почерка и загибалась вниз по странице, как будто Аня очень спешила… Может, ей просто нелегко было сделать это признание, даже перед собой…
Павлик невольно сопоставил эту запись с другой, что была сделана раньше: «Храбрый человек – это который побарывает страх».
Но все это не внесло ясности в его навязчивые сомнения.
Павлик закрыл книжку, и в медленной тишине к нему вернулось ощущение пустоты вокруг. Страшной – оттого, что Ани больше нет… И никто не найдет страны Эльдорадо, чтобы узнать самые главные тайны инков…
Очнувшись, он торопливо соскользнул на пол, когда скрипнула лестница, и столкнулся с Викой уже у двери.
– Днем, Павлик, здесь моя комната! – напомнила ему Вика.
– Я на одну минутку, – оправдался Павлик, протискиваясь к выходу, так как боялся, что она задержит его. – Я сейчас…
Но Вика лишь предупредила вдогонку:
– Помоги Косте! Будем в карты играть. – И она показала колоду, на которой Татьяна Владимировна гадала себе и Павлику, что было, что будет, что на сердце лежит…
В кольце осложнений
В комнате был наведен прежний порядок: стол отодвинут на свое место, лишние табуреты убраны. Костя занимался посудой на кухне.
Павлик остановился посреди комнаты, сознательно удерживая себя в том не по-хорошему взвинченном состоянии, которое охватило его в мансарде, перед приходом Вики.
Осторожно приоткрыв дверь, он вышел в коридор. Снял кроличью шапку и заново внимательно осмотрел ее. Через дыру на макушке почти свободно проходила ладонь. Павлик стоял в коридоре, уставившись на эту великолепную прореху, пока не озяб.
Костя мыл посуду: в большой алюминиевой миске перед ним отмокала грязная, в другой, чуть поменьше, должна была, по замыслу, купаться чистая.
Услышав движение за спиной, он оглянулся, виновато спросил:
– Голодным ты остался, Павка? – Павлик вместо ответа протянул ему шапку. – Ого! – Костя присвистнул, ковырнув мокрым пальцем прореху. – Где это ты умудрился?
– Я не умудрялся… – возразил Павлик.
– Ну, налетел!
– И не налетал… – продолжая держать перед собой шапку, сказал Павлик.
Костя поглядел на него, потом на шапку, опять на него, и снова, уже внимательнее, на шапку. Улыбка постепенно сошла с его лица. Приткнув на угол плиты мокрую тряпку, он схватил полотенце, скомкал его, чтобы высушить ладони, и осторожно, как берут хрупкие вещи, перенял у Павлика его головной убор. Нахмурился.
– Ты чего это, Павка, а?
– Я ничего… – тихо сказал Павлик.