Изотопы для Алтунина
Шрифт:
На том конце провода молчали. Слышно было только дыхание.
– — Я жду тебя!.. — выкрикнул он, испугавшись, что она повесит трубку. — Жду! Каждый день жду...
И она действительно повесила трубку. Так ничего и не узнал Сергей о причинах ее задержки с отъездом в Москву. Но она все-таки подошла к телефону. А могла и не подойти. Значит, здорова и ничего особенного не приключилось.
Алтунин вздохнул полной грудью, уселся на круглый стул в коридоре и долго сидел так, погруженный в смутные, полудремные думы.
В экспериментальном цехе велась пока лишь предварительная
Сегодня у Алтунина что-то не ладилось. Он был один в экспериментальном цехе, стоял возле круглошлифовального станка, подсвеченный со всех сторон лампами дневного света, и думал. Как все просто на бумаге, в чертежах! Казалось бы немудрящее дело — определить погрешность датчика...
На подвижном столе станка с помощью кронштейна был закреплен источник бета-излучения. На станине находился бета-зонд, электрически связанный с радиоизотопным блоком. Рядом на обыкновенных письменных столах располагалась остальная аппаратура. Сергей включил шлейфовый осциллограф — пусть прогреется. Затем привел в движение станок. Вся система заработала. Алтунин устало опустился на стул.
Луч осциллографа чертил невидимые кривые на фотобумаге. Дрожали, метались из стороны в сторону стрелки приборов. Гудели перегретые трансформаторы.
Было тихо и как-то неестественно светло. Под этим мертвенно-белым светом отдыхал темно-синий гидропресс, переработавший на своем веку горы всякого металла, терпеливо ждал своего часа, когда придется выступить в новой роли — автоматизированным агрегатом. Впервые в истории кузнечной техники ему привесят на верхнюю губу ампулу с изотопом, и эта ампула совершит чудо: старенький П-156 станет сам определять параметры поковки, устанавливать режим работы и сделается всесоюзной знаменитостью — о нем напишут в газетах, его будут пытливо осматривать делегации с других заводов, из научно-исследовательских институтов.
На огромные — от потолка до пола — окна экспериментального цеха тяжело наваливался ночной мрак. И Алтунин сидел здесь, как в аквариуме, — весь на виду у звезд, у далеких-далеких галактик. Он делал свое кропотливое, упорное дело, возможно, не такое уж огромное в галактических масштабах: просто-напросто торопился освободить себе подобных от тяжелого физического напряжения, только-то и всего...
О чем ты думаешь, Алтунин, в этот поздний час? О любви? О Кире? О том, как трудно иногда бывает людям понять друг друга?.. И в то же время тебя не покидает ощущение, что оно все-таки есть, это понимание, приходящее порой особым образом — не через слова, даже не через поступки. Иной человек может такое вытворять, что уму непостижимо, а ты все равно понимаешь его правильно, и где-то внутри тебя живет убеждение, что другие рано или поздно тоже все поймут. Истина непобедима и всегда влечет к себе человека. Он хочет найти дорогу к истине.
Ты думаешь о Скатерщикове. Разве все то, что происходит сейчас с ним и вокруг него, составляет его сущность? Если бы он в самом деле был прирожденным изобретателем, неужели не оценил бы проект Карзанова по достоинству? Такого не может быть — мы всегда вольно или невольно преклоняемся перед мыслью более сильной, чем наша. Сущность Скатерщикова в другом — он замечательный
Это же надо, в министерство жалобу накатал! Не таким ты знал Петра, Алтунин, когда служил с ним в одной роте. «Преодолей сам» — было тогда вашим общим девизом. Да и на заводе ты учился сам и учил его никогда не хныкать, укреплять в себе рабочую гордость, да вроде не в коня корм... К сожалению, загадок тут нет: зазнался! Вообразил, что можно противопоставить себя всем: «Кто вы такие, чтобы судить о моем изобретении?»
Не выдержал Сергей, спросил у Скатерщикова:
— Зачем слезницу-то свою послал в Москву? Совсем ты одурел, Петр. Не на Шугаева ведь жалуешься, а на завод весь — понимать надо.
— Ну, а как я должен был поступить по-твоему? — взъерошился Скатерщиков. — Мне запретили продолжать исследовательскую работу. Я просил добром снять этот запрет. А когда исчерпал добро, стал требовать поддержки сверху. Чего в том худого? Побеспокоил товарищей из министерства? Ну и что? Предположим, у Карзанова все пойдет так же, как у меня, разве он не обратится в министерство?
— Нет. Зачем же сразу в министерство? У Карзанова иной подход к делу. Ему однажды при мне советовали: подай, мол, жалобу на Мокроусова. А он в ответ: «Спасибо, мы перешли на самообслуживание». И еще он любит говорить: «Слава требует строгого режима и диеты». Это тебе тоже полезно усвоить.
— Считай, что у меня склонность к жалобам от холерического характера, а не от испорченности славой.
У Алтунина было такое ощущение, что за несколько последних месяцев сам он поднялся и над всем мелочным, и над всем ничтожным, что разъедает душу, как кислота металл, стал более уравновешенным, спокойным. Так чувствуешь себя, когда одержишь крупную победу. Но какие победы одержал ты, Алтунин? Кира отвернулась от тебя. Скатерщиков порвал с тобой дружбу. Самарин снова водворил тебя на молот. Ну, хорошо, ты ни разу не покривил душой. Но разве это победа? Ты и раньше не вихлялся из стороны в сторону. Что, собственно, произошло?.. Не можешь дать ответа?.. Не можешь. И все-таки есть оно, ощущение, будто стал зрелее, окреп.
В ночные часы все чаще раздумываешь об отце. Как он жил, как погиб на войне. Вспомнил ли о тебе в последнюю свою минуту? Мог ли он тогда представить тебя таким, какой ты есть, каким видят тебя ежедневно другие у твоего молота — в брезентовом фартуке, прожженном окалиной, со сбитыми, черными от въевшегося металла толстыми пальцами, в каске; угловато очерченное, темное, будто обуглившееся лицо, из ушей торчит вата, глаза прикрыты фиолетовыми защитными очками.
Говорят, ты очень похож на своего отца. И внешностью и характером. В характере у вас то ли упорство, то ли упрямство, то ли неукротимость, почти исступленность, от нее иногда становится не по себе даже товарищам по бригаде... Думал ли твой отец, что ты, как и он, выберешь себе профессию кузнеца? Почему ты вообразил, будто отец хотел, чтобы его дело было продолжено вот таким образом? А может, ничего ты и не воображал, а попросту отдался обстоятельствам жизни?.. Что приковало тебя к молоту, к металлу, ко всем этим грубым вещам?.. Официально это называется особо тяжелыми условиями труда...