Изумленный капитан
Шрифт:
Он спрятал реестр в кипарисный ящичек.
– К доношению приложу: пусть в синоде на Филофеево несытство полюбуются! Горек тогда ему митрополичий мед окажется!
Плосколикий монах поднялся.
– Ну, так ты, отец Лазарь, пиши: я не стану те мешать! А ежели надо будет – скажи: я к тому доношению руку приложу!
…Свеча в медном митрополичьем шандале совсем оплыла, когда Лазарь Кобяков, уже на второй странице доношения выводил:
«…трудное житие при таких людех, что хотят весь свет охаять, а что какие ныне регулы повелевают,
Вторая глава
I
Усталые лошади с трудом тащили по весенней грязи телегу.
Вся дорога была в выбоинах, и телега то и дело ныряла, зарываясь в грязь по ступицу.
Сначала вниз летела серая сермяжная спина архиерейского кучера Федора, затем передние колеса подымались – падал Галатьянов.
Галатьянов полулежал в телеге; за двадцать пять дней дороги из Москвы в Питербурх он садился то так, то этак, и все было нехорошо. К тому же от постоянной тряски ныла спина.
Галатьянов курил и со скуки смотрел по сторонам, хотя и сейчас, подъезжая к Питербурху, на дороге было все то же: то тянулись бесконечные подводы с какими-то мешками, чугунными ядрами или с якорными канатами (все низовый поход), и крестьяне, по пояс забрызганные грязью, понуро брели, в расхлестанных лаптях по обочине, такой же вязкой, как и сама дорога; то грузно ныряла в колдобинах четырехместная карета, и вспотевший кучер щелкал бичом по взмыленной шестерке: то, подгоняя палашами худых лошаденок, проезжали в латаных синих кафтанах драгуны.
И всюду – в канавах и посреди дороги, – выпятив вздутые бока, валялись лошадиные трупы. И вороны, сидевшие на падали, увидев приближающихся людей, с криком летели прочь.
Все было то же.
Но чем ближе подъезжали к Питербурху, тем светлее и прозрачнее становилось вечернее небо: там, над Невой, уже не угасала заря – начались белые ночи.
Галатьянов лежал и думал. За двадцать пять дней все мысли были передуманы.
В Москве, с Шилой, хорошо продали пятьдесят ведер митрополичьего меду: удачно подвезли – к самой Пасхе.
Теперь осталось только узнать в Питербурхе, какой донос состряпал этот завидущий Лазарь Кобяков на Филофея и синод. О доносе Галатьянов узнал в Москве.
И вот из-за доноса приходилось три недели мучиться: днем пролеживать бока на мешке с овсом, а ночью – кормить клопов в мужичьих хатах.
А ведь вместо этого Галатьянов теперь мог бы спокойно сидеть в Смоленске у какой-либо ласковой вдовушки с Зеленого ручья…
Вечерело.
Уже оставалось верст пять до Славянки, последней станции перед Санкт-Питербурхом, когда они наехали на обычную дорожную сцену: среди грязи, скособочившись, стояла на трех колесах телега. На грядке сидела женщина в штофной, кофейного цвета шубейке. Мужчина возился у сломанного колеса.
По фризовому бостроку василькового цвета и валеной матросской шляпе мужчины Галатьянов догадался, что беда приключилась с матросом.
– Что, приятель, пришлось «скобу сажать?» [7] –
На голос Галатьянова обернулись оба – матрос и его спутница. Матрос был рябой пожилой мужчина, а спутница в штофной шубейке оказалась молодой девушкой.
Черные глаза Галатьянова, только что со скукой глядевшие кругом, вдруг ожили: девушка была хороша. Хороши были огромные, точно от удивления расширенные, какие-то темные глаза и четко очерченные, сочные, слегка припухшие губы.
7
„Сажать скобу” – шуточное морское выражение, означающее „стать на якорь”.
Галатьянов тронул Федора за плечо. Лошади охотно остановились.
– На такой дороге железное не выдержит! – хмуро сказал матрос, вытирая о штаны грязные руки.
– Откуда путь держите?
– Из Москвы.
– А запасного колеса нет? – спросил архиерейский кучер.
– Ишь, чего захотел. Кол подложим да как-либо на нем и дотащимся до Славянки. Вон ямщик пошел рубить. – Матрос указал рукой в сторону от дороги.
Там, с трудом выдирая ноги из топкого болота, брел к чахлым кустам человек.
– А чьи будете? – спросил Галатьянов.
– Я денщик капитана Мишукова. Везу детям капитана наставницу.
Галатьянов пристально глядел на девушку, что-то прикидывая в уме.
– Как же, Захария Даниловича капитана Мишукова я знаю – сам боцманом в галерном флоте служил. Давай нам барышню – мы до Славянки довезем, что ж ей мучиться! – предложил Галатьянов.
Девушка в первый момент обрадовалась предложению. Ее большие глаза с благодарностью глянули на Галатьянова.
Она взяла было узелок, лежащий в ногах, но потом в нерешительности остановилась, вопросительно глядя на денщика.
– Поезжай, Софья Васильевна, до Славянки – отдохни, а мы как-либо дотащимся, – сказал денщик, принимая от Софьи узелок.
Галатьянов молча улыбался.
Софья поставила ногу на колесо и, выбирая, куда бы посуше ступить, слезла.
Шагая широко раскарякой, чтобы не забрызгаться грязью, она подошла к телеге Галатьянова.
Галатьянов протянул ей руку.
Софья вскинула свои длинные ресницы, застенчиво улыбнулась и крепкой маленькой рукой схватилась за руку Галатьянова.
– Гоп!
Софья легко прыгнула в телегу.
– А ведь глаза-то у нее не черные, а синие, ма тон фео?н, [8] синие! – с удовольствием отметил Галатьянов.
Софья уселась, перекинула толстую черную косу со спины на грудь и взяла на колени узелок.
– Остановимся у Сидора, где колодец! – весело крикнул денщику Галатьянов.
И телега снова пошла нырять по разбитой и залитой водой московской дороге.
II
Изба была полна самых разнообразных звуков.
8
Ма тон фео?н (греческ.) – ей-богу.